Третья тетрадь - Дмитрий Вересов

Апа вдруг честно решила поразмышлять. Да, дядька был очень странный… И даже, наверное, интересный, хотя и староват: ему никак не меньше сорока. Это был совершенно запредельный возраст, возраст ее родителей. Но одет как молодой. Странный, одно слово.

Увы, дальше этого скупого и ничего не объясняющего определения мысль не двигалась. Апа прикрыла глаза и заставила себя снова вспомнить черные матовые глаза на сухом, песочного цвета лице, ниспадающие волосы, как у индейцев из фильмов, не очень высокую, какую-то бескостную фигуру – нет, ничего это не давало. Вот голос… голос – да, глуховатый, но бархатный, прямо так и влезающий в душу. И вообще, от него шло тепло, не жар, как от мальчишки, который тебя хочет, а именно тепло, сухое, ровное и обволакивающее. Честно говоря, она ощутила это тепло, еще стоя в музее, ощутила спиной, нет, затылком. Странный…

Из музея мысли Апы перенеслись на улицу. Как это он ее окликнул? Полина? Почему Полина? Может быть, она просто напомнила ему какую-то старую знакомую из времен молодости? Старики ужасно сентиментальны, отец вон до сих пор, как выпьет лишнего, вспоминает одноклассницу из шестого «б», в которую был влюблен. Про маму и говорить нечего – кажется, из всей жизни она и помнит только свои увлечения. Апе это казалось ужасно смешным, ибо она всегда мечтала о большем: об известности, даже о славе. Но о конкретном поприще она не задумывалась до того самого дня, когда побывала у гадалки. И правильно, значит, делала: жизнь сама все расставляет на свои места. Но дядька, дядька… И отчество у него какое-то дикое, не выговоришь… Драганович, Драгованович, чушь какая-то. Она снова почти услышала тихий, но удивительно внятный голос, каждое слово произносивший очень раздельно, округло, вкусно.

Но это все ерунда – главное понять, что он от нее хочет? Предположение о том, что она понравилась ему чисто по-женски, Апа почему-то отмела сразу. Даже интеллектуалы в компании Жени приставали совсем по-другому. Почему же тогда она согласилась встретиться с ним?

И вот этого-то вопроса Апа никак не могла себе объяснить.

«А и черт с ним!» – вдруг махнула она рукой и с головой ушла в мечты о том, как завтра лучше сделать грим Ольге Петровне, и еще о том, что надо поправить парик второму мажордому собачки. Эти и тому подобные заботы начинающего гримера в начинающем театрике, показавшиеся ей сейчас главнее всего на свете, окончательно умиротворили уставшую девушку. Она все прекрасно придумала, а теперь надо просто спать. Однако в самый последний миг, уже на границе сна, вдруг вновь взмыло над курткой цвета хаки черное крыло волос. Странный…

Глава 10

Университетская набережная

– Апочему вы стоите именно здесь? – вместо приветствия обратился к ней Дах.

– Не знаю. Просто я пришла чуть пораньше, обошла дом, и здесь мне понравилось больше всего. Вообще-то неприятное место.

– Почему?

– Очень печальное и унылое. Особенно второй этаж, окна, как мертвые. В смысле, на склеп похоже.

Данила задрал голову и посмотрел на окна словно впервые – да, та пятикомнатная квартира действительно напоминала могилу. Здесь умирала и все никак не могла умереть до переезда в соседний дом Мария Дмитриевна, умирала в чудовищных фантазиях, как и жила, здесь умерло «Время», а рядом ушел из жизни и его издатель[81].

– Возможно, вы и правы, Аполлинария. – На лице Апы промелькнула какая-то тень. – Но, подумайте, за столько лет, может быть, здесь происходило и что-то хорошее?

Однако девушка словно не услышала его слов.

– Пожалуйста, не называйте меня так – мне не нравится. Все зовут меня Апа или Лина.

– Полина.

– Ну, если вам так хочется. А насчет хорошего в этом доме… Нет, здесь даже хуже, чем склеп, здесь – ужас. Мне трудно объяснить, но правда, лучше бы тут кого-нибудь пытали и били. – Апа зябко передернула плечами под цветастым шарфом. – Что ж, мы так и будем стоять здесь?

Но теперь ее не услышал Дах. Да, не ошиблись ни он, ни она: в этом доме Аполлинария пережила ад. Адское зрелище того, как твою великую, чистую, грандиозную любовь превращают в черную страсть. И это чувство уже не окрыляет, не ведет к солнцу, а бросает тебя в такие пучины, о которых ты даже не подозревала, оно превращает тебя в ничто, в мразь, в смерть, и, в конце концов, чтобы выжить, ты оборачиваешься к миру самой темной, самой страшной своей стороной, ты становишься безжалостной, дьявольской, мстящей. И ты остаешься жить, но жить уже навсегда закрытой для тихой и ясной жизни, осужденной до конца дней лишь ненавидеть, губить и погибать…

Он быстро оглядел стоявшую перед ним девушку. Нет, кругловатое лицо было открытым, глаза с любопытством распахнуты… Вот, может быть, только эта легкая тень между бровями…

– Что вы сказали?

– Может быть, пойдем куда-нибудь?

– Ах, да, разумеется. Но куда? – невинно поинтересовался Данила. – Куда бы вам хотелось?

– Честно говоря, мне все равно. И гораздо больше меня интересует, чего вам от меня нужно.

– Ничего. Мне интересно за вами наблюдать…

– Я вам не подопытный кролик!

– …и слушать. Последнее даже больше. Можно я возьму вас под руку, и мы просто пойдем куда ноги поведут?

На мгновение Апе показалось, что она очутилась в столбе горячего темного воздуха, но это ощущение тут же исчезло, и она рассмеялась:

– Ну, пошли. Какой вы странный.

И эти последние слова, вырвавшиеся у нее случайно, словно прорвали что-то, и стало просто и весело.

День, в отличие от вчерашнего, стоял солнечный, черные деревья казались гравюрами, и Дах от дома к дому, от улицы к улице плел свою паутину и упрямо разматывал клубочек ее жизни, ловя каждое слово ответа. Однако сегодня Апа оказалась всего лишь простой девочкой с окраины, и в ее речах ничего нельзя было поймать, кроме, пожалуй, хорошо развитого здравого смысла. Впрочем, именно здравый смысл Данила уважал меньше всего.

Они вышли на Васильевский остров. Здесь Даниле ловить было и вовсе нечего, Федор Михайлович почему-то не жаловал сей район. Но на углу Соловьевского садика ему вдруг пришла в голову спасительная мысль: Университет. Навстречу, как всегда, валила плотная толпа студентов, и они медленно пошли им навстречу, став похожими на островок, обтекаемый рекой.

– А, кстати, я до сих пор не поинтересовался, чем вы занимаетесь, Полина?

Она улыбнулась.

– Мы же не в Москве! – усмехнулась девушка и тут же поспешила объясниться. – Это мне в одной компании говорили. Что, мол, в Москве первым делом интересуются, чем человек занимается, а у нас, в Ленинграде, – что он из себя представляет.

– Собой представляет, – автоматически поправил Данила. – А в остальном все верно. Так что же?

– Вообще-то я маникюрщица, но потом… То есть недавно… В общем, я пошла работать в театр. Типа гримершей.

– Славно. Но почему вдруг – театр?

Девушка опять вспыхнула, а Данила вспомнил ту компанию, в которой увидел ее в первый раз. Неужели это их влияние? Снова опыты над простушкой? И каждое поколение ставит их по-своему, сейчас, вероятно, еще гораздо расчетливей и подлее. Его охватила злоба, и он, сам того не замечая, стиснул локоть Апы до боли. А ее реакция оказалась еще более непредсказуемой.

– Чего?! – крикнула она, вырываясь. – Чего вы от меня все хотите? Чего выпытываете?

– А вам есть что скрывать? – невозмутимо парировал он.

– У каждого человека есть свои тайны, – как-то неестественно, по-книжному произнесла девушка.

– Тем более, у женщины, – драматично поддакнул Данила. – Но Бог с ними, с вашими тайнами, не из-за них же вы подались к Мельпомене.

– Мельпомене? Ах, вы про театр. Да нет, я всегда этого хотела, – почему-то вновь сразу успокоилась Апа, и она почти не лгала: теперь ей казалось, что она всю жизнь и вправду мечтала быть актрисой, вне зависимости от пророчеств той тетки. – Там, как в сказке!

Дах, будучи подростком, волею судеб немало времени провел за кулисами Оперной студии и прекрасно знал, какие там живут сказочки.

– Так вы в театре совсем недавно?

– Два месяца.

– Я думал, судя по вашему восторгу, что два дня, но, видимо, вы счастливица.

Они миновали Меншиковский дворец, всегда поражавший Данилу своей неизменностью, невосприимчивостью ко всему новому, и шли теперь мимо Манежа, с которого неслись призывы послушать каких-то диджеев. Толпа, валившая навстречу, становилась все гуще.

– Странные они, эти университетские, – неожиданно произнесла Апа. – Почему они считают, что они не только всех умнее, но и лучше? Чем лучше-то? – Апа снова вспомнила Женю и то, как все у нее считали поучившихся в этом своем Универе какой-то избранной кастой. Обида и боль вспыхнули в девушке с новой силой: – Мне вот один наш актер, он совсем старый, старше, наверное, вас, рассказывал. Собрались они как-то и решили жить по-иному, не как все люди, и заниматься только философией. Сняли квартиру огромную, стали жить ничего не делая, и девочки были общие, чтоб без обид. Уж я не знаю, как там у них было с философией, он не говорил, но скоро одна девочка залетела, и тогда они, представляете, решили, что надо, чтобы нашлась одна, которая пожертвовала бы собой для общей пользы, ну, для траха…