Рубин эмира бухарского - Марк Казанин

– Садитесь и рассказывайте, каким ветром вас занесло.

Что я сделал? Может быть, вы будете ругать меня, я взял и при Кате – у меня было какое-то инстинктивное чувство, что, хотя она и девочка, ее сдержанности и внутренней силе можно безгранично доверять, и ведь мы же с ней вместе слушали разговор Юли с греком в киоске, так что она была свидетельницей, – выложил свои логические догадки по поводу двух шпионящих друг за другом групп и содержание перехваченной записки.

Паша слушал, не проронив ни слова. Он ни разу не перебил, не задал вопроса – ах, как я люблю и уважаю таких слушателей! – но глаза его не отрывались от меня.

– Так ты уверен, что помнишь всю записку наизусть, каждое слово? – спросил он.

– Абсолютно каждое.

– Дай я запишу.

Я продиктовал.

Паша глядел молча на написанное, потом поднял глаза и по-прежнему молчал.

– Что же делать, Паша? – спросил я. – Пока он еще без сознания, может быть, взять у него записку?

Паша с сомнением покачал головой:

– Нет, не стоит.

– Но тогда он ее передаст по назначению.

– Пусть передает.

«Что это значит? – мелькнула на мгновение мысль. – Паша решил легкомысленно? Но не похоже на него».

– Так оставить записку? – Я сознавал, что говорю лишнее, но я жаждал деятельности.

– Да, – ответил он, сжав рот.

Что-то внутри меня оборвалось. Я почувствовал себя уязвленным. Я ему все рассказал, я исполнил свой долг, а он мне ничего не говорит. Значит, не доверяет. Настроение было испорчено. Я не мог смотреть ни на него, ни на Катю. Начало было таким захватывающим, а теперь…

Я поднялся и почти сухо, не глядя на них, распрощался и ушел.

Глава V ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ

Приехав домой и отоспавшись после усталости и жары, я утром уселся думать. Опять книги на время опостылели мне. Итак, Паша вновь и вновь обидел меня. Он что-то знал и не хотел со мной делиться. Это было и стыдно и больно. И, наверное, Катя заметила. Не могла не заметить. Впервые я был так унижен при ней. Ясно, Паша и она – это одно, а я другое. Что же делать? Плюнуть на все? Э, нет, плевать на такие вещи не годится. Тут кругом изменники, белогвардейцы, а я нырну в кусты и буду сюсюкать над поэзией, заниматься переводами. Литература бессмертна, я знаю ей цену, и никто не заставит меня усомниться в этом. Но есть и сегодняшний день, сегодняшний долг, сегодняшняя живая драма. Я должен действовать и буду действовать! Без Паши! Нет. Без Паши нельзя. Ведь как он слушал, даже записал то, что я продиктовал. Я нашел и сообщил что-то важное – в этом нет сомнения. А вот что – он мне ничего не сказал… Ну что ж!.. Я тряхнул головой и словно сбросил на время обиду.

Теперь надо подумать о деле. Не сегодня-завтра вернется из больницы Борис. Как я уже решил, буду держать глаза и уши открытыми и соображать, главное – соображать.

Мои размышления были прерваны стуком подъезжавшей арбы. Я выглянул. В ней сидел Борис. Голова его была забинтована.

Что меня научило разыграть симпатию к этой гадине – не знаю, но я подошел и с участием осведомился:

– Здорово, Борис, ну как, цел?

– Цел, – ответил он настороженно.

– Заходи, сделай привал, – пригласил я, хотя до тех пор избегал его, как чумы. Он вошел, но в том, как он опирался на мою руку, как входил, чувствовалась какая-то напряженность.

– Хочешь чаю? – спросил я гостеприимно.

– Да нет, не надо. Мы останавливались в Вуадиле, кормили лошадей, и я позавтракал.

Мы помолчали.

– Да, помнишь, – начал он, – я ведь вез бумаги от Листера, чтоб ты передал Паше…

Он оборвал речь и пытливо поглядел на меня.

– Какие бумаги? – наморщил я лоб. – Я никаких бумаг Листеру не передавал.

– Да нет, – прервал он меня нетерпеливо, – не Листеру, а от Листера. Я вез, а ты должен был передать Паше.

– Ну так давай, свезу, передам.

Чело Бориса явно светлело:

– Да теперь уж не нужно, дубина ты стоеросовая. Я передал Кате.

Тут я нашел уместным имитировать вспышку гнева:

– Тогда чего же ты ко мне пристаешь? И я тебе не дубина стоеросовая. А сейчас пойдешь к Листеру ябедничать, что я чего-то не сделал, – я тебя знаю.

У Бориса явно отлегло.

– Не бойся, черт с тобой, все это не имеет значения.

Даже физически было видно, что момент напряжения прошел. Он размяк, потянулся и сказал:

– Устал я от этой чертовой жары. Можно у тебя тут полежать?

– Ложись, – отвечал я коротко, не желая пересаливать.

– Не понимаю, как ты можешь спать на этом прокрустовом ложе! Неужели не можешь приказать твоим папуасам набить тебе сенник?

– Не могу.

– Как – не можешь? – удивился он.

– Не хочу! – отрезал я. – Не все такие неженки, как ты.

И в самом деле, вряд ли я мог приказать узбекам заботиться о моих личных удобствах. Кроме того, пока Борис не пожаловался, мне и в голову не приходило, что мое ложе жесткое.

Он полежал минут пять, потом начал ерзать, и было видно, что внутри него шла какая-то борьба. Вдруг он поднялся на локте и каким-то элегическим тоном начал:

– А все-таки, если подумать, интересное путешествие мы с тобой совершили, Глеб.

Я молчал.

– Урал, степи, верблюды, а каких только людей мы не видели: киргизы, сарты…

Я неопределенно промычал, боясь сказать что-либо невпопад, что спугнуло бы его.

– Ну ладно. – Он вновь откинулся и лег. – Ты безнадежен.

Еще через несколько минут он спохватился:

– Ну, надо ехать дальше. Хочешь к нам?

Ничто не могло более соответствовать моему настроению и моим намерениям.

– Что ж, давай, – сказал я и поднялся.

В лагере я схитрил – притворился, будто вновь разболелась нога, и, когда Листер стал уговаривать меня остаться на несколько дней в лагере, я как бы нехотя согласился. Конечно, я не лежал, а понемногу, прихрамывая, бродил. Рану мою промыли в больнице абсолютно чисто, осколков никаких не было, и она затягивалась быстро, но я делал вид, что с ней не совсем ладно.

Я старался не спускать глаз с Бориса и делал это как можно незаметнее. В тот же вечер, когда все сошлись в палатку обедать, его что-то долго не было. Тогда и я вышел и остался снаружи. Внезапно шагах в двухстах послышался слабый свист. Я взглянул в том направлении и увидел, что на одном из деревьев на окраине лагеря развевалось желтое полотенце, которого я прежде не замечал, и от него быстро удалялась фигура Бориса. Я вернулся в палатку. Минут через пять явился Борис в веселом, хотя и немного взвинченном состоянии, занял место за столом и приступил со всеми вместе к еде. Я сделал вид, что мне нехорошо и вышел на воздух. Снаружи никого не было, все, от начальника до последнего рабочего, сидели у котлов и ужинали. Я присел за угол палатки и стал вглядываться туда, где развевалось полотенце. Вдруг мои глаза различили волнообразное колебание в траве, будто что-то двигалось сквозь нее от тугаев и оставляло на мгновение след, как в воде. Движение прекратилось у самого полотенца, прошли еще две-три минуты, и вновь началось колебание в траве, но только в обратном направлении – к тугаям. Что же, вывод ясен – Борис передал письмо, которое я нашел вчера в его кармане. Полотенце было сигналом. Из тугаев пришли за письмом, а теперь шли обратно. Итак, моя догадка была правильной: Борис в самом деле в контакте с белогвардейцами из тугаев, действует по их поручению и посылает им секретные донесения. Хорошо было удостовериться в этом. А у Бориса приятель Файзулла. Тоже интересно, нет ли и здесь связи.

Я вернулся в палатку, заявил, что мне лучше, и принялся за плов.

Я жил в лагере день, другой, третий.

Из головы не выходило то место из письма Бориса, где он говорил, что собирается обработать Листера. Листер мне нравился, и у меня не возникало никаких сомнений ни в его честности, ни в благородстве, но кто знает, на чьей стороне были его симпатии. Я вновь вспоминал разговор в дороге в ту ночь в багажном сарае, когда Толмачев спросил Листера: «Ну, а вы как живете с большевиками, Эспер Константинович?» И он ответил: «Живу». Это можно было понять: и «живу как с родными» и «пока терплю». При всех условиях это был уклончивый ответ. Я решил заглянуть к Листеру: быть может, удастся получить какой-нибудь ключ к нему.

Листер не раз говорил, что ему приятно мое общество, и всегда приветливо встречал меня. Его интересовало все, что я рассказывал об Индии и о своих занятиях; он же делился со мной опытом, зрелыми суждениями. Возможно, у него был сын моего возраста, но он никогда не говорил об этом.

Наш разговор зашел о главных течениях индийской философии, но уже в самом начале он был прерван заглянувшим в палатку Ратаевским.

– А, Борис, – окликнул его Листер. – Заходите, что у вас?

– Да ничего, Эспер Константинович, я так. – Он покосился на меня.

Я сообразил, что, быть может, Борис намеревается приступить к «обработке Листера», как он писал в записке.