Простишь – не простишь - Валери Тонг Куонг

– Мама, прекрати!

Селеста одернула меня резко, зло. И так же резко затормозила. Свернула на проселок, остановилась посреди полей ядовито-желтой люцерны. Заглушила мотор.

– Маргерит уехала не из чувства вины. Есть другая причина.

– Какая же?

– Она беременна, мама.

Гром среди ясного неба! Я подумала: «Ну, Маргерит, ты сильна! Вовремя, нечего сказать!»

– У нее появился парень? Вот это да! Впервые слышу!

– Нет, не в этом дело. Она залетела случайно. От женатого, ни с того ни с сего.

Не ждешь дурного, и вдруг как огреют палкой по голове!

Случайно.

От женатого, ни с того ни с сего.

Дикая боль пронзила и заполонила меня всю. Ничуть не ослабевшая, хоть минуло без малого три десятилетия. Жгучая, живая.

Время не лечит. Лишь прячет гнойник под скоплением дней.

– Мама, Маргерит хочет сделать аборт. Потому и уехала. Мне кажется, она совершает ужасную ошибку. Пожалуйста, поговори с ней, убеди. Мы с тобой обе знаем, что такое бесплодие. Некоторые размножаются как кролики, а в нашей семье ребенка вымаливают годами. Вдруг аборт сделают неудачно? Вдруг она вообще не сможет рожать? Кто знает, что ждет ее в будущем?

Кто знает, что ждет ее в будущем, говоришь?

Я знаю, Селеста. И тебе расскажу. Если она не сделает аборт, ее ждет погружение в непроглядную тьму. Ждет полнейшее одиночество, неописуемая тоска, отвращение, горечь, обида. Ждут тяготы. С годами их будет все больше. Глухое раздражение, растущее день ото дня. Ребенок не принесет ей радости, только высосет все силы. Они лишь возненавидят друг друга. Повторяю: время не лечит. Любовь не восторжествует. Раны не затянутся. Наплюй в глаза лжецам и краснобаям. Пожизненный приговор обжалованию не подлежит. Ее ждут вечные муки.

– Боже, мама, о чем ты? Опомнись!

– Она должна сделать аборт! Обязана! Слышишь? Ты же меня упрекала, что я плохо о ней забочусь, мало люблю. Вот и не допусти такого же несчастья!

Прошло почти тридцать лет, и все повторилось вновь. Заезженная пластинка! Призрак прошлого стучится в дверь. Не отворяй ему, Селеста, умоляю, запремся покрепче!

Из глаз брызнули слезы, я не смогла их сдержать. Удар застиг меня врасплох. К такому я не была готова.

– Какой еще призрак? Что ты городишь?

Селеста, ты постоянно спрашивала, отчего я снова не выйду замуж. Знакомила меня с учителями-холостяками, с разведенными отцами твоих одноклассников. Без моего ведома просматривала сайты знакомств, все искала мне подходящего мужа. Напрасно старалась, дочка. Мое сердце разбито навсегда, его не склеишь. Кроме тебя и Мило, никому в нем нет места. Я не терплю мужчин. Они затаптывали меня в грязь, унижали, уничтожали.

Знаю, на жертву я не похожа. Все вокруг, даже самые близкие, считают меня сильной, несгибаемой, волевой, закаленной.

На самом деле, Селеста, я совсем не такая. Это представление – театр одного актера. Каждый день я выхожу на сцену. Прячу под слоем грима страхи и слабости, как обычные лицедеи скрывают шрамы, родимые пятна и синяки. Заслоняю яркими декорациями убожество своего никчемного существования. Так вживаюсь в роль, что порой и сама себе верю. Забываю на час, на неделю, на месяц, что меня настоящей давно уже нет. Я мертва. Ангел мой, не смотри на меня так, чего испугалась? С двенадцати лет ты латаешь дыры, собираешь осколки, куски, черепки. И не знаешь, что жизнь твоей матери разорвана в клочья? Не догадываешься, что Маргерит хоть и сестра тебе, да не совсем?

Случайно.

От женатого, ни с того ни с сего. Вечно одно и то же. По кругу.

Некогда мы с твоим отцом задумали отремонтировать старую конюшню. К тому моменту мы давно уже не спали вместе. Это он предложил, чтоб у каждого была своя спальня. Он стал одержимым нумизматом, вдобавок коллекционировал миниатюры и допоздна работал. На меня у него времени не хватало. Я была ему лучшим другом, верной помощницей, но не любовницей. В тридцать три года женщине рано себя хоронить. Я изголодалась по любви, одичала. Того, другого, звали Рудольф. Помнишь его? Ну конечно, помнишь! Зеленоглазый, стройный, сильный, спортивный. Глуховатый обволакивающий голос. Я с ума сходила! На щеке – небольшое родимое пятно крестом. Ты тоже его обожала. Но по-детски, невинно. Я же влюбилась без памяти, потеряла голову.

– В Рудольфа?

– Да! Ты была совсем еще маленькой. Неужели забыла? Кроме тебя, мне больше не с кем поговорить о нем. Многие умерли, многие переехали. Дивная улыбка! Крепкие ласковые руки. Он водил нас на стройку, все показывал, объяснял. Мы ходили в строительных желтых касках, внимали ему и млели.

Неужели в тридцать три года поздно мечтать о счастье? Будь хорошей матерью, рачительной хозяйкой, а большего и не нужно, так?

Вас с отцом я отправляла за покупками, а сама оставалась. Под предлогом генеральной уборки или большой стирки. Вы уезжали, я запирала тяжелые ворота и бросалась Рудольфу на шею. И, прости меня, дочка, за откровенность, только с ним я чувствовала себя живой.

– Смутно припоминаю… Крест на щеке… Как же я не заметила? Ведь и у Марго такой же…

– Тебе было всего двенадцать. Ты не хотела ничего замечать. А потому в упор не видела опасную улику. Общепринятая версия вполне тебя устраивала. Нормальная реакция ребенка. Впрочем, тогда мне казалось, что ты все понимаешь, но молчишь из деликатности или из страха.

Я догадалась, что забеременела, весной. Ремонт конюшни шел полным ходом. Мы предохранялись. Но в редких случаях это не помогает. Мне просто не повезло. Срок был порядочный, живот вырос. Какой уж тут аборт! Думала, твой отец будет меня допрашивать с пристрастием, обвинять, бранить. Ведь о супружеском долге он вспоминал редко, к тому же мы несколько лет пытались завести второго ребенка, сдавали бесконечные анализы и выяснили, что у него гормональные нарушения. Словом, едва ли это могло быть его дитя. Однако он и слова злого мне не сказал, не задал ни единого вопроса! Представляешь? Все вокруг его поздравляли: «Браво, Жак! Здорово, что у вас будет еще малыш. Желаем, чтобы это был мальчик!» Его престарелые родители были в восторге, мои – тоже. Друзья, соседи, коллеги. И ты, моя лапочка. Ты не могла дождаться, когда же у тебя появится братик или сестричка.

Больше всего меня поразило безразличие мужа. Раз его чести и благополучию ничто не грозит, раз все вокруг довольны и счастливы, можно не сомневаться в своем отцовстве, лгать себе, закрывать глаза на адюльтер жены и даже присвоить его плод! Лучше бы он орал, бил меня, бунтовал, страдал, метался! Тогда бы я знала, что он любит меня хоть немножко…

Но пока Марго не родилась, Жак молчал. От его подлости и трусости меня буквально выворачивало. И беременность, поверь, тут ни при чем.

– А что сказал Рудольф?

– Когда узнал, он очень забеспокоился. Я клялась, что ребенок от Жака, что сроки совпадают и все такое. Мол, я уверена, сомнений нет. Опять-таки мы предохранялись. А если не успевали… Прости, дочка… Если это случалось слишком спонтанно, были предельно осторожны. Предельно. Но Рудольф мне не поверил. Отдалился. Стал приходить с еще одним рабочим, чтоб никогда не оставаться со мной наедине. Чем больше становился мой живот, тем чаще Рудольф напоминал, что он человек женатый, примерный семьянин. «Моя жена то, моя жена это». То и дело совал мне ее под нос. Как меня ранили постоянные упоминания о ней! Ты не представляешь, до чего мне было больно и одиноко…

Маргерит не родилась, а я уже ее возненавидела. Еще в утробе она отняла у меня все возможности, радость жизни, наслаждение.

Наверное, я бы и полюбила ее, не развались наша семья. Я забыла бы запах Рудольфа, его объятья… Как наши губы сливались, как моя голова ложилась в его большую горячую ладонь… Твоя радость, доченька, передалась бы мне. В отличие от нас, взрослых, ты сразу же полюбила малютку, ты мечтала ее увидеть.

Чертово родимое пятно все испортило. Крест на щеке, черная метка, знак моего греха.

Как только акушерка приложила новорожденную к моей груди, глаза Жака округлились от ужаса. Крошечная девочка повернулась к нему, он увидел ее щеку. Я сразу поняла, что все кончено.

Ты не поверишь, как жестоко он поступил. Сразу выскочил из палаты, не сказав мне ни слова.

– Что случилось? – с удивлением спросил врач.

– Мужа срочно вызвали на работу, – давясь слезами, ответила я вместо Жака.

Люди в бирюзовых блузах понятия не имели о том, что все мои надежды рухнули в один миг. В нашей семье ребенка годами вымаливают, говоришь? Не стоит вымаливать. Иные дети приносят раздор и опустошение.

Селеста расстегнула ремень безопасности, вышла из машины, перебралась ко мне на заднее сиденье.

– Что же теперь делать, мама? Что делать? – задыхаясь, пробормотала она.

Знаю, дочка, ты хотела бы обратить время вспять, все исправить, выровнять, изменить. Но это невозможно.

Селеста положила мне голову на плечо, я вдыхала аромат ее духов, нежно гладила по волосам. Пыталась рассеяться, отвлечься.