Грешные ангелы - Анатолий Маркуша

А какой долгий след тянется за теми днями!

С недавних пор замечаю: внук Алешка имеет тенденцию к жонглированию, упражнениям на равновесие и вообще ко всякого рода цирковым номерам.

И раздирают меня противоречия: помогать человеку или препятствовать?

Конечно, я хочу, чтобы мальчишка рос смелым и ловким. Но с другой стороны — упражнения на проволоке, даже самой невысокой, таят в себе порядочный процент неустранимого риска…

Знаю, знаю и не устаю повторять: без риска нет воспитания! Слова правильные, только душа все равно в тревоге…

20

Мальчишкой я почти никогда не дрался. Скорее всего, потому, что чаще всего не бывал уверен — справлюсь или нет. Вот сам и не лез. Конечно, такое не украшает — всякая драка держится на какой-то порции риска, а тот, кто рисковать не желает, доброго слова не заслуживает.

Думал я об этом на ночной дороге.

И была та дорога, как в страшном сне, будто черти ее перелопатили: колдобина на колдобине, грязь, вода в колеях. И ко всему еще — темень: луна только изредка появлялась и надолго исчезала в низких аспидных облаках.

Мы возвращались в расположение части. Шли из города, в окрестности которого попали ровно на десять дней, чтобы перевооружиться на новейшую модификацию истребителя «лавочкин».

До гарнизона оставалось километров пять-шесть. А надо было еще выспаться: на другой день планировались полеты.

Мы пробовали остановить попутку, но в ответ на темпераментные размахивания руками замызганный «студер» даже не притормозил.

Теперь, когда в очередной раз наступило короткое лунное просветление, открывшее несравненной мерзости пейзаж, Остапенко театрально хлопнул себя ладонью по лбу, замер на месте и объявил:

— Идея, гусары! Столбы видите? — Действительно, на обочине валялись беспорядочно сваленные и почему-то не растащенные на дрова телеграфные столбы. Штук, пожалуй, десять, когда не больше. — Кладем на проезжую часть клеточкой, гусары, и порядок, никакой «студер» не перескочит.

Сказано — сделано.

Столбы уложены на дороге. Мы же усаживаемся в сторонке, закуриваем и ждем. Меликян сказал:

— Интересно, что подумает водитель, когда увидит этот дот?

— Очень ты любопытный, Мелик, — сказал Остапенко, — лучше прикинь, сколько времени остается до подъема?

Но Мелик ничего не успел ответить: над дорогой, еще вдалеке, замотались, задергались слабые световые пятна.

Мы отошли подальше, затаились.

«Виллис» качнулся на рессорах и встал. В темноте он казался еще меньше, чем был на самом деле, — коробочка.

Кто-то, ругаясь, вывалился на дорогу. Хлопнули дверцы.

Оценив обстановку, мы поняли — деваться «виллису» некуда, и решили предпринять маневр: сначала оттянуться метров на сто назад, в направлении города, там выползти на дорогу и с беспечным трепом рулить в сторону гарнизона.

Шагов за десять до «виллиса» нас окликнули:

— Что за народ?

— Авиация на пешем марше.

В отблеске включенных в тот момент фар увидели: спрашивал генерал-лейтенант, большой красивый мужчина, украшенный густым набором тяжелых боевых орденов.

— Истребители? — спросил генерал.

— Штурмовики, — на всякий случай сбрехнул Остапенко, резонно полагая — сбить начальство со следа никогда не вредно.

— Помогите освободить проезд, ребята, — попросил генерал. — Какая-то сука нашкодила.

Мы помогли.

И генерал предложил нам затаскаться на узенькое заднее сиденье, пообещав подбросить до гарнизона.

Полагая, что наша военная хитрость вполне удалась, мы радовались еще и на следующий день, а Остапенко раздувался так, будто он выиграл Аустерлицкое сражение.

Так часто бывает — пустячок, а празднуешь.

Конечно, еще через день мы и думать забыли о нашем броске в город, о сомнительных городских утехах и о мерзкой ночной дороге. Тем более до возвращения на фронт оставалось всего несколько дней.

Полк собирался на тренировочные полеты.

Носов предупредил: к построению прибудет новый командир корпуса. Гвардии генерал-лейтенант Суетин. Он был в Испании, дрался на Халхин-Голе, говорят, строг, не терпит размазней. Станет задавать вопросы — отвечать полным голосом, голову держать высоко, есть глазами начальство…

— Хвостом вилять? — поинтересовался Остапенко, любимец Носова.

И тут же получил исчерпывающий ответ. (В силу его полной непечатности дословное повторение опускаю.)

— Становись! — без лишней рьяности скомандовал Носов, когда на дальнем фланге самолетной стоянки обозначился командирский «виллис».

— Клянусь, Колька, — сказал Меликян, — сейчас окажется, что генерал — наш. Веришь, печенкой чувствую. И Мелик не ошибся. Печенка его не обманула. Носов доложил. Суетин поздоровался и скомандовал: «Вольно!» Никаких установочных речей произносить не стал, сказал только:

— Занимайтесь своим делом, майор. По плану действуйте, а я погляжу, как оно у вас идет…

И поглядел. И увидел!

Протягивая мне, вроде своему лучшему другу, руку, генерал очень сердечно произнес:

— А-а, штурмовик. — Подмигнул озорно: — Привет! Никто ничего не понял, а я, не зная, куда деваться, сделал над собой усилие и бодро ответил:

— Здравия желаю, товарищ гвардии генерал-лейтенант. Как только вы меня запомнили?

— Есть у меня нюх, штурмовик. И память — тоже! А летаешь ты как? Как брешешь?

— Никак нет, товарищ гвардии генерал-лейтенант. Летаю куда лучше: я брехун — любитель, а летчик — профессионал.

Почему-то это ему не понравилось. Генерал нахмурился, отвернулся от меня.

— Профессионал?! — И, обращаясь к Носову: — Где твоя машина, командир? Сейчас я слетаю с этим профессионалом на свободный воздушный бой. Поглядим, какой он на самом деле профессионал.

На высоте в две тысячи метров мы разошлись в противоположные стороны, чтобы через восемьдесят секунд встретиться в стремительной лобовой атаке.

Я твердо знал: в учебно-тренировочном воздушном бою предельно допустимое сближение на встречных курсах не должно быть меньше четырехсот метров. Но решил: первым не сверну!

Он — начальник, вот пусть и отвечает за безопасность, пусть обеспечивает…

Мы дрались минут семь.

Никогда раньше я так не старался в учебно-тренировочном бою.

«Вотты, — думал я, — сомневаешься, какой я профессионал? А почему? У тебя звание выше, орденов больше… И что с того? Себя не пожалею, тебя не пожалею, лучше столкнусь, чем уступлю! Ты — летчик, я знаю, но и я — летчик. Истребитель должен быть злым… в бою…»

Небо становилось из голубого черным, снова голубым и — розовым, потом опять чернело; спина уже переламывалась, и вся требуха поднималась из живота к горлу… Играли перегрузки.

Эта мука не кончалась и, казалось, никогда не кончится. Но так не бывает, всему приходит тот или иной конец.

Я услышал в наушниках шлемофона голос Суетина:

— Выход из боя! Выход из боя… Снижаемся в паре. Через пять минут я стоял перед генералом.

Заметил: у него лопнул кровеносный сосудик в глазу и белок сделался светло-розовым. Сознаюсь: обрадовался. Розовый белок свидетельствовал — и генералу досталось в этом бою…

— Ты всегда так дерешься?

— По вдохновению, — сказал я и притаился. Что последует?

— Ты — опасный нарушитель, Абаза. С тобой надо бороться.

— Так точно, товарищ генерал, — как война кончится, Гитлеру капут сделаем, можно будет за меня приниматься.

— Напрасно смеешься, — сказал он задумчиво, — если ты доживешь до конца войны, Абаза, так приблизительно и будет: ты очень опасный нарушитель.

Часом позже, вполне удовлетворенный столь тревожно начатым днем, я заканчивал тренировочный пилотаж в зоне.

Пилотаж! Иду резко вверх, оборачиваюсь «бочкой», ложусь на спину и — к земле. Ох и машина «лавочкин»! Фантастика! Может, чуть тяжеловата, если откровенно сказать, но за ручкой ходит, но высоту берет…

Поглядел на часы: мое время кончилось. Подумал: пора. И тут увидел — на светлом покрове земли движется четкая тень. Пригляделся — По-2. Низко-низко летит, будто крадется.

Особо ни о чем не размышляя, я опрокинул своего зверя через крыло на спину, слегка довернул на пикировании и ринулся на «цель». Захватить По-2 в перекрестье пушечного прицела — не трудная задача. Но этого мне показалось мало: а если впутать его в струю «Лавочкина», вот перепугается парень…

И впутал.

Проскочил под «противником» и сразу под самым его носом рванул горку…

Сел в положенное время. Никаких сомнений или угрызений не испытывал. Думал только об одном: до чего же хороша машина «лавочкин».

Прошло минут пятнадцать, может быть, чуть больше, над посадочной полосой прострекотал По-2. Приземлился у самого командного пункта. Ясно — начальство. Машину летчик не убирает. Носова к себе поманил пальчиком. Совещались они не дольше минуты.