Обнаженная Маха - Винсенто Бласко Ибаньес

Хосефина очень плакала, расставаясь с матерью  зато Реновалес почти не скрывал радости, что донья Эмилия наконец уезжает. Счастливого пути! Он уже еле выносил эту напыщенную сеньору, которая считала унижением для себя смотреть, как работает зять ради благосостояния ее дочери. Он достиг согласия с тещей только в одном: ласково пожурил Хосефину за ее упрямое желание кормить ребенка собственной грудью. Бедная обнаженная маха! Изящество ее тела, похожего на нераспустившийся бутон, бесследно исчезло под пышными формами материнства. Отекшие во время беременности ноги утратили былую форму; грудь выросла, налилась и уже не была похожа на магнолии с поджатыми лепестками.

Хосефина казалась теперь крепче, упитаннее, но полнота ее была нездоровой, все тело будто расплылось. Видя, что жена теряет привлекательность, муж стал любить ее еще нежнее. Бедная! Какая она хорошая! Жертвует собой ради дочери!..

Когда девочке исполнился год, в жизни Реновалеса произошла большая перемена. Желая «освежиться в купели искусства», посмотреть, что происходит за стенами тюрьмы, в которую он добровольно себя замкнул, рисуя «за поштучную плату», Мариано оставил Хосефину в Венеции, а сам ненадолго отправился в Париж, чтобы посмотреть знаменитую Выставку{41}. Вернулся оттуда другим человеком — заново рожденным, охваченным страстным желанием творить. Жена удивилась и испугалась, когда он заявил, что не хочет дальше жить такой жизнью. Прежде всего, он немедленно прекратит отношения со своим поверенным; больше он не замарает рук недостойной мазней, даже если придется побираться. В мире вершатся великие дела, и он чувствует в себе достаточно сил, чтобы прокладывать новые пути в искусстве, не отставая от тех современных художников, которые произвели на него такое глубокое впечатление.

Он возненавидел старую Италию, куда съезжались на обучение художники, посланные невежественными правительствами своих стран. Потому что вместо науки они находят в этой стране только рынок соблазнительных заказов, приучаются думать только о легком заработке, расслабляются и теряют стремление к серьезной работе. Он намерен переехать в Париж. Но Хосефина, до сих пор слушавшая Реновалеса молча — его планы были для нее малопонятны, — теперь вмешалась и своими советами изменила решения мужа. Она тоже хочет уехать из Венеции. Зимой город представляется ей слишком мрачным — тут льют и льют бесконечные дожди, после которых мостики становятся скользкими, а мраморные переулки — непроходимыми. Если уж переезжать, то почему бы им не вернуться в Мадрид? Мама болеет и в каждом письме жалуется, что живет далеко от дочери. Хосефина хотела бы повидаться с матерью, предчувствуя, что та скоро умрет. Реновалес задумался; он тоже был не прочь вернуться в Испанию, ибо тосковал по родине. Представил, какая шумиха там поднимется, если на фоне общего упадка и рутины он станет осуществлять свои новые замыслы. Желание привести в замешательство академиков, признавших за ним талант только за отказ от юношеских идеалов, сильно искушало его.

И семья с маленькой Милито, которую называли так в семейном кругу, нежно переиначивая имя «Эмилия», вернулось в Мадрид. Реновалес прибыл в столицу лишь с несколькими тысячами лир — незначительными сбережениями Хосефины и выручкой от продажи части мебели, стоявшей в разделенных перегородками залах дворца Фоскарини.

Сначала было нелегко. Через несколько месяцев после их приезда умерла донья Эмилия. Ее похороны отнюдь не соответствовали иллюзиям, которые всегда лелеяла знаменитая вдова. На них присутствовали не более двух дюжин представителей ее обильной и знатной родни. Бедная сеньора! Думала ли она, что сразу после кончины о ней мало кто вспомнит? Даже Реновалес почти обрадовался ее смерти, ибо с нею порвалась последняя цепочка, соединяющая его с высшим светом. Они с Хосефиной поселились на улице Алькала, вблизи арены для боя быков, заняв верхний этаж с широкой террасой, которую художник превратил в мастерскую. Жили они скромно и уединенно: не заводили друзей, не бывали в светском обществе. Днем Хосефина ухаживала за дочерью и занималась домом — помогала ей только бестолковая служанка, которую они нанимали за мизерную плату. Не раз случалось, что Хосефина вдруг прерывала работу и погружалась в глубокую печаль, жаловалась на все новые непонятные болезни.

Мариано почти не работал дома. Он рисовал на чистом воздухе. Его раздражало искусственное освещение мастерской, замкнутость пространства. Он путешествовал по окрестностям Мадрида, ездил по ближним провинциям, искал людей простых и грубых, на чьих лицах, казалось, еще играет отблеск нетронутой испанской души. Зимой он поднимался в Гвадаррамськи горы и ходил тамошними заснеженными лесами один, перенося на полотно вековые сосны — черные искореженные стволы, увенчанные мохнатыми белыми шапками.

Когда открылась Выставка, имя Реновалеса прогремело на ней, как пушечный выстрел, эхом прокатилось и по вершинам восторга, и по темным ущельям осуждения. Он не выставил полотна большого и «сюжетного», как во время первого триумфа.  Его экспозицию составили небольшие картины: рисунки, обязанные своим появлением какой-то случайной встрече, или перенесенные на полотно уголки живой природы — люди и пейзажи, воспроизведены были на них с удивительным и откровенным реализмом, что вызывало возмущение приличной публики.

Уважаемые патриархи живописи морщились, как от зубной боли, перед этими маленькими полотнами, которые, казалось, яркими пятнами расцветали среди других картин, каких-то тусклых и невнятно серых. «Конечно, Реновалес — художник, — признавали они, — но у него нет ни воображения, ни изобретательности; он способен только копировать то, что видит глазами». Молодежь, наоборот, сплотилась вокруг нового для них маэстро... Вспыхивали бесчисленные диспуты, жаркие споры, раздавались возгласы осуждения и ненависти, а над всей этой битвой гремело и ежедневно мелькало на страницах газет имя Реновалеса. Он стал чуть ли не столько же знаменитым, как тореадор или оратор из конгресса.

Целых шесть лет длилась эта битва, и каждый раз, когда Реновалес выставлял на всеобщее обозрение новое полотно, поднималась буря осуждения и аплодисментов. Между тем маэстро, чье имя трепетало у всех на устах, все это время жил очень скромно. Ему даже приходилось украдкой писать акварели в прежнем коммерческом стиле и втайне пересылать их в Рим своему бывшему поверенному. Но каждая битва имеет конец. Публика наконец признала имя, которое каждый день попадало ей на глаза. Враги, поверженные малозаметным, но мощным натиском общественного мнения, отступили, а маэстро, как и все новаторы, едва улеглось первое возбуждение от скандала, стал не таким дерзким, начал приглаживать и смягчать свой ​​стиль. Художник-бунтарь, которого боялись, превратился в модного живописца. К нему вернулся тот легкий и стремительный успех, которого он достиг еще в начале карьеры, но теперь его триумф стал окончательным, ведь до этой вершины он добрался крутыми извилистыми тропами, после каждого шага выдерживая нелегкий бой.

Богатство, этот капризный паж, пришло снова — поддерживать мантию его славы. Он продавал картины по баснословным в Испании ценам, а в устах поклонников его доходы становились просто сказочными. Не один американский миллионер, пораженный тем, что испанский художник приобрел такую славу за рубежом и репродукции его картин печатают известные европейские журналы, покупал полотна Реновалеса как предметы особой роскоши.

Маэстро, которому за последние годы нищета просто въелась в печенки, вдруг почувствовал вкус к деньгам, настоящую жадность, хотя раньше за ним ничего подобного не замечалось. Его жена с каждым годом становилась все более болезненной; дочь подрастала, и он желал дать своей Милито блестящее воспитание, хотел, чтобы ей жилось как принцессе. С приезда они обустроились в довольно невзрачном доме, но теперь Реновалес решил, что его жена и дочь заслуживают более приличных апартаментов. Поэтому он направил свой ​​практический ум, — который за ним замечали все тогда, когда его не ослеплял творческий пыл, — на то, чтобы превратить кисть в орудие высоких заработков.

Большая сюжетная картина обречена на гибель, — любил повторять маэстро. В современных жилищах, тесных и скромно обставленных, нет места для тех полотен, что некогда в древности украшали салоны, голые стены которых необходимо было чем-то оживлять. В современных комнатах, похожих на обители кукол, можно выставлять лишь небольшие картины, полные манерной красоты. Сцены, выхваченные из жизни, не подходят к такой обстановке. Итак, из всех приличных жанров для заработка остается только портретный. И Реновалес, забыв о своей славе новатора, всеми средствами начал добиваться в высшем свете репутации портретиста. Он рисовал особ королевской крови во всех возможных позах и за всеми их важными делами. Изображал их стоя и верхом на конях; в генеральских мундирах с пышными плюмажами и в темных охотничьих плащах; на голубиной охоте и за рулем автомобиля. Он переносил на полотно знатнейших красавиц, с лукавым мастерством смягчая отметки возраста: под его умелой кистью рыхлое тело становилось более плотным; поднимались отяжелевшие веки и обвисшие щеки, искаженные усталостью, испорченные отравляющим действием косметики. Благодаря этим услужливым фокусам богачи стали считать портрет работы Реновалеса необходимым украшением своего салона. Они должны были иметь такой портрет, поэтому полотна с подписью Реновалеса стоили тысячи дуро; обладать картиной этого художника было не менее убедительным свидетельством богатства, чем автомобиль лучшей марки.