Отпуск - Валерий Есенков

Его впустила румяная горничная в белой наколке на голове.

Он разделся и сам повесил шинель, уже слыша платье и мелкую дробь каблуков.

Потирая будто озябшие руки, он прятал глаза, чтобы они не выдавали его, а сердце стучало, стучало тревожно и громко.

Наконец навстречу ему порывисто вышла Старушка. Глаза и губы её улыбались. К нему дружески протянулась узкая худая рука.

Он галантно, бережно поцеловал её бледные пальцы, тут же охватывая её всю одним тревожным пронзительным взглядом.

Нет, красавицей она не была. Черты лица её были неправильны, резки, глаза выпуклы и велики, рот бескровный, большой, рост невысок, худа и слаба, ни светскости, ни аристократизма в стесненных движениях, ни изысканной роскоши парижского туалета, ни заученных фраз.

Тем не менее Иван Александрович, топчась на одном месте, поправляя поредевшие волосы, кашляя, любовался исподтишка этим открытым некрасивым лицом и угловатой хрупкой фигурой. Решительно всё восхищало его: нескладность и нежность, крупные ноги и неуловимая грация стана, простоватость и женственно-гибкий сострадательный ум, беспокойство и необъяснимая прелесть в каждой черте неправильного лица, нерешительность и доброта подвижного быстрого взгляда, застенчивость и твердость характера в этих туго сведенных бровях, угловатость и неиссякаемая энергия в порывистых сильных движеньях.

Он не поднимал головы, не в силах справиться со своим восхищением.

Она быстро сказала, заглядывая снизу в глаза:

– Вы устали.

Да, она одна безошибочно проникала под маску, однако он не снял маски и перед ней, в один миг сменил её на другую, поднял беспечное жизнерадостное лицо и ответил небрежно:

– Пустое.

Она покачала с сомнением головой:

– Вы целых три дня не приходили обедать.

Он воскликнул, забывшись, растерянно и тепло:

– Вы считали!

Она глядела на него с удивлением, точно хотела сказать, что не могла не считать и что ровно ничего невозможного, необычного заключаться в этом не может.

Он вновь поспешно склонился к руке, пряча лицо и глаза, с трудом переменяя голос на шутовской:

Благодарю вас, но я не стою того, я вас тираню. Вместо того, лететь к вам каждый вечер, таскаюсь по ресторанам, с приятелями шампанское пью.

Она отняла руку, смеясь, с детской хитростью в больших открытых глазах:

– Не лгите, шампанского вы не пьете, приятелей у вас нет, не с кем вам шампанское пить.

Он лицо сделал строгим и хмуро ответил, мягко улыбаясь одними глазами:

– Вы не женщина, вы змея и жалите меня в самое слабое место, однако это у вас со мной не пройдет. У меня нет слабых мест, и у меня есть, можете представить себе, именно приятели есть. На зло вам, нынче я болтал с Никитенко, он мне поведал все закулисные новости нашей бурной общественной жизни, из первых рук, и на досуге мы с ним разрешили две или три из самых насущных проблем, так что дело пойдет, то есть что это я: поскачет галопом.

Ответным юмором засветились её большие глаза. Она взяла его под руку и повела по гостиной, совсем тонкая, совсем юная рядом с ним, такая близкая, недоступная, такая щемящая радость его.

У самых дверей кабинета она с веселой суровостью приказала ему:

– Ступайте к мужу, пока накрывают на стол, потом я вас стану кормить, хоть вы и не стоите этих хлопот.

Он склонил голову перед ней, сложил вместе ладони, как перед Буддой и покаянно воскликнул:

– Я не стою?!

Она подтвердила смеясь:

– Да, да, именно вы!

Тогда он с испугом спросил:

– Позвольте узнать, почему именно я – и не стою?

Часто моргая, отводя в сторону большие глаза, она принялась строгим тоном перечислять:

– Вы шут, вы обманщик, вы лжец, вы, я думаю, за всю вашу жизнь, даже, наверно, в пеленках, не сказали правды никому ни полслова.

Откинувшись гордо назад, принимая картинную позу, он с разыгранным самодовольством изрек:

– Перед обедом вы должны мне это простить, обед меня может исправить.

Она спросила с искренним удивлением, расширив глаза:

– Отчего же обед?

Он с важностью разъяснил:

– Оттого, что сытому незачем лгать.

Она вдруг поняла и ответила в тон:

– Хорошо, в таком случае я прикажу прибавить закусок.

И легко ушла от него, только прозвенели ключи и негромко стукнула дверь.

Иван Александрович шагнул в кабинет.

Глава девятая

Старик

В кабинете ядовито пахло переполненной пепельницей. Владимир Николаевич Майков, прозванный с юных лет Стариком, отложил, едва он явился, перо, медлительно оборотился назад, переваливаясь в просторном кресле мягким расплывшимся телом, поздоровался одним вялым кивком головы и молча протянул коробку с дорогими сигарами, точно всё последнее время провел в ожидании, с кем покурить.

Иван Александрович пожал его руку, тоже поклоном поблагодарил за сигару и сел против него на диван.

Они закурили и долго молчали, клубами пуская дым в потолок.

Молчать со Стариком было приятно, легко. Странное возникало всегда впечатление: Старик молчал содержательно, глубоко, точно отрешась от земного, весь погружаясь в себя, как мудрейшие индийские йоги, серые небольшие глаза становились неопределенными, жидкими, похожими на подтаявший студень, гладкое, с круглыми щеками лицо расползалось, чувственный рот приоткрывался задумчиво, нижняя, женственного рисунка губа значительно отвисала, и Старик обмирал в немом созерцании каких-то неведомых тайн.

Рядом с этой загадочно-онемелой невысокой круглой фигурой не хотелось ни думать, ни двигаться, ни, кажется, жить.

За это особенно, может быть, он ценил и даже по-своему любил Старика.

Сигара была, как всегда превосходной, и, благодушествуя над ней, впервые за последние сумасшедшие дни, Иван Александрович беспечно посиживал в уголке уютного мягкого небольшого дивана, с гнутой узорчатой спинкой, полузакрыв устало глаза, наконец всей душой отдаваясь блаженному отдыху.

Он курил не спеша, точно лаская сигару, подолгу задерживая легкий приятный успокоительный дым, медленно выпуская тонкой длинной струей или приоткрыв слегка рот, ожидая, пока дым причудливым облаком не потянется вверх, делал долгие перерывы между затяжками и неприметно, без интереса ещё, скорей по привычке, наблюдал Старика, точно выслеживал, как индеец в диких зарослях выслеживает добычу или врага.

Неуклюжий, полный дряблого жира, скоро станет похожим на шар. Поредевшие тонкие волосы на небольшой голове. Безвольный, бесформенный рот. Ни одной резкой, решительной, сильной черты, ни своей, особенной выразительности, ни заметного, большого ума. Всё точно бы растеклось, как растаяло на жару. Медлительность, флегматичность, скупые слова. За все эти свойства родители и старшие братья прозвали его Стариком. Теперь Стариком звала его и жена. Только на службе он всё ещё оставался Владимиром Майковым. Сам ли он с такой полнотой соответствовал странному прозвищу? Прозвище ли так исказило его?

Не выдержав наконец, но не шевелясь, словно тоже застыл, Иван Александрович безмысленно, на самом деле не думая этого, произнес, лишь бы нарушить звуком гнетущую тишину:

– Кажется, я помешал вам работать.

Пожевав неторопливо губами, подняв перед собой сигару свечой, Старик слабо вздохнул:

– Пустяки.

Он это знал, в этом молодом человеке ничего не менялось, как в Федоре, нечего было и ждать. Всё же он на всякий случай уверил его, деликатно подталкивая к труду:

– Я буду тихо сидеть, точно мышь.

Сосредоточенно помолчав, не то задумавшись над тем, что писал, не то размышляя, стоит ли продолжать, Старик затянулся сигарой, минуту назад поднесенной к губам, и медленно, как будто со страшным усилием отнял её ото рта.

Свечи горели тускло, вздрагивали натужно копья огней, начинали коптить. Представлялось, что прокуренный воздух при желании можно было бы тронуть рукой.

Охваченный тишиной и покоем, может быть, чуть одурманенный после свежего воздуха улицы, Иван Александрович привольно откинулся на спинку дивана, блаженно вытянул ноги вперед, не думая ни о чем, наслаждаясь совместным бездельем, вдруг объединившим лентяя и труженика.

Изредка встрескивал нагоревший фитиль, издалека, через двое или трое дверей, доносились мирные, хоть и повышенные голоса Старушки и горничной. Причудливыми облаками плавал табачный дым, навевая дремоту.

Побарабанив по ручке кресла, широкой, вольготной, как полозья крестьянских саней, неопределенно глядя перед собой, Старик тяжело вздохнул наконец и вяло спросил:

– Хотите ещё?

Он согласился:

– Пожалуй.

И приоткрыл один глаз.

Посидев, как обыкновенно, с минуту, отвалившись вперед, как будто мешок с кирпичом лежал на спине, кое-как дотянувшись до ящика, умудрившись при этом на вершок не сдвинуться с места, Старик выбрал длинную, светлую, с золотым ободком и тем же порядком подал ему.

Иван Александрович с удовольствием закурил и вторую, безучастно уставясь из-под ресниц на столбик голубоватого пепла, нараставшего, чуть шевелясь, на мерно тлевшем конце, минуты через три без всякого выражения определил: