На льду - Камилла Гребе

– Был ли он агрессивным в постели? Были моменты, когда вам было страшно?

– Страшно? – смеется она. – Нет, он был очень милым. Немного жестким. Ему нравился грубый секс. Но мне он тоже нравится, так что с этим проблем не было.

– Жестким? Садо-мазо?

– Вовсе нет. Просто жестче, чем обычные парни.

Видно, что тема вызывает у нее интерес. Ей явно хочется объяснить, каким был Йеспер Орре, чтобы у нас не осталось никаких сомнений по поводу его сексуальных предпочтений.

– А у него дома вы встречались? Она качает головой.

– Никогда. Он живет за городом.

– А о чем вы разговаривали вне постели?

– Обо всем на свете. О политике, о спорте. Он интересовался спортом. Думаю, он много времени проводил в спортзале, потому что был в очень хорошей физической форме. Видно было, что он заботится о своей внешности. Никогда не ел в клубе чипсы и арахис, пил воду с лимоном.

– Какой-то слишком уж правильный.

Она морщится, откидывается на спинку стула, скрещивает руки на груди. По позе видно, что ей неприятен этот разговор.

Прежде чем выйти из комнаты, Аня поворачивается ко мне и говорит:

– Есть еще кое-что.

– Да? – удивляюсь я.

– Он воровал мое нижнее белье.

– Воровал ваше белье?

– Да, наверно, ему нравилось дамское белье. Я закрывала на это глаза, хотя белье у меня довольно дорогое. С его доходами он мог бы и купить мне новое взамен. Согласны?

После ухода подружки Йеспера Орре мы с Манфредом поднимаемся на четвертый этаж. Подъем дается коллеге нелегко. Но я уже давно перестал просить его заняться спортом. Он взрослый человек и знает, насколько вредны переедание и сидячий образ жизни.

– Ни фига себе, – восклицает он. – Извращенец.

– Он не делал ничего запрещенного законом. Жесткий секс с девицами в латексе – такой статьи в уголовном кодексе нет.

– Зато есть статья про воровство.

– Прекрасная идея. Пришьем ему воровство тоже. Манфред ухмыляется. Снимает пиджак, утирает пот со лба.

– Вся полиция ищет Орре. И у нас достаточно материала, чтобы упечь его за решетку, – продолжаю я, но Манфред не слушает.

– Я не устаю удивляться тому, какие увлечения у этих членов высшего общества, – признается он.

Я киваю, хотя считаю, что интересная личная жизнь не такой уж и грязный секрет. Гораздо хуже люди, которым нечего скрывать, в жизни которых одна пустота. Люди, похожие на пустую упаковку из-под молока. Снаружи кажется, что она полная, но стоит ее поднять, и поймешь, что внутри ничего нет. Такие люди, как я.

– Этот Йеспер представляется таким респектабельным джентльменом, директором крупной компании, но на самом деле не способен завести серьезные отношения с женщиной и тратит жизнь на интрижки с девицами в латексе и ворует их белье. Боится ответственности, боится взрослой жизни, – ставит диагноз Манфред, вообразивший себя психологом. Он говорит это с такой уверенностью, что мне становится не по себе.

После ухода Манфреда я сижу за столом и смотрю, как за окном сгущаются сумерки. Небо меняет цвет с серого на черный. Ветер метет пургу. В доме напротив зажглись окна. Обычно ответственные люди готовят ужин или смотрят телевизор после долгого рабочего дня.

Перед глазами встает Ханне. Я думаю о том, как она пожала мне руку в переговорной, не поднимая глаз. И во время разговора она смотрела на стену над моей головой. И когда наши руки соприкоснулись, я почувствовал грусть. Грусть от того, что ничего не получилось. Мне захотелось объяснить ей, почему я сделал то, что сделал, сказать то, что я не осмелился сказать тогда.

Как будто это что-то бы изменило.

А потом я думаю о том, что сказал Манфред об Йеспере Орре, что тот боялся ответственности.

Если бы мама была жива и сидела сейчас напротив меня, то она бы сказала, что это я боюсь ответственности. Боюсь отношений. Боюсь денег. Боюсь всего на свете. Я представляю маму за столом напротив меня. Длинные темные волосы заплетены в косу. Она маленькая и худенькая, но слегка раздалась в бедрах. Старомодные очки в толстой оправе слишком велики для ее миниатюрного загорелого лица.

– Улла Маргарета Линдгрен. Я пригласил вас сюда, чтобы расспросить о вашем сыне Петере Эрнсте Линдгрене. Обо мне, то есть.

– Это действительно так необходимо?

– Это займет всего несколько минут.

– Ну ладно. Раз вы настаиваете. Но поторопитесь. У меня нет времени тут долго рассиживаться.

Пауза. Мама поправляет косу на спине и строго смотрит на меня.

– Вы считаете меня ответственным человеком? Вздох.

– Ты знаешь, что я всегда любила тебя, Петер. У тебя золотое сердце. Я действительно так считаю. Но ты всегда избегал ответственности. Посмотри, как ты живешь. В квартире бардак. Питаешься полуфабрикатами. Загрязняешь окружающую среду. Ты не сортируешь мусор. Не проводишь время с сыном. Бедная Жанет одна несет эту ношу. Да, я знаю, что вы разошлись, вы взрослые люди, и это было ваше решение. Должна признаться, я всегда считала, что вы не подходите друг другу. Но ведь Альбин твой сын, твоя плоть и кровь. Ты должен участвовать в его воспитании. Должен помогать Жанет, ради всего святого. И ты не интересуешься общественными проблемами, хоть и работаешь в полиции. Не читаешь газет. В Сирии и Газе дети мрут как мухи, а ты только работаешь и смотришь по вечерам тупые киношки. Твоя жизнь бедна, Петер. Вот и все, что я могу тебе сказать. В молодости я интересовалась многими вещами. Занималась политикой, верила в то, что мир можно изменить. И это при том, что у меня была работа и маленькие дети. Я брала вас с собой на собрания. И я не понимаю, почему у тебя нет никаких увлечений, почему ты тратишь жизнь впустую. Жизнь коротка. Не упусти момент.

Я поднимаюсь, иду к окну и прижимаюсь лбом к холодному стеклу. Закрываю глаза и позволяю воспоминаниям наполнить меня.

Мама была участницей молодежного протестного движения. По профессии дизайнер, она помогала им готовить макет «Вьетнамского бюллетеня», брошюр и афиш. Иногда мне и моей сестре Аннике разрешали ходить с мамой в дом собраний в парке Кронобергс. Мы помогали раскрашивать афиши или разбирать брошюры.

Я помню, что папе это не нравилось. Он считал, что мы слишком маленькие, чтобы слушать про войну во Вьетнаме и прочие политические вопросы. Но мы умоляли его разрешить нам пойти с мамой, и он всегда сдавался. Он целовал маму в щеку, просил не спускать с нас глаз и оберегать от антиимпериалистской пропаганды и отпускал.

Я обожал эти мероприятия.

Там всегда было много детей. Атмосфера была оживленная, нам многое позволялось. Мне нравилось смотреть, как работают взрослые. Дети бегали и играли, но при этом они никому не мешали, никто на них не шикал.

Мне, как одному из самых маленьких, поручали самые легкие задания. Например, раскрасить буквы на плакатах со словами «США прочь из Индокитая». Красная краска на белом фоне. Старшей сестре Аннике давали раскрашивать американские ракеты. Я страшно ей завидовал.

Закончив с заданиями, взрослые начинали пить вино и играть на гитаре или обсуждать ситуацию в Индокитае. Я играл с другими детьми или засыпал на полу у маминых ног.

Иногда они пели песни группы «Freedom Singers», и тогда собрания превращались в настоящую вечеринку.

Бывало, что один из тощих парней с бакенбардами в клетчатом пиджаке вертелся возле мамы, угощал ее сигаретой, поправлял очки в роговой оправе на носу и обсуждал Шведский комитет по Вьетнаму или заурядных наивных радикальных пацифистов. Иногда он обнимал маму за плечи, играл прядями ее длинных темных волос. Но мама только отстранялась с улыбкой. И я даже своим детским умом понимал, что такое верность и стабильность. Мама и папа были одним целым, хоть она и называла его «реакционером», причем довольно часто, и звучало это как самое страшное ругательство.

А потом война кончилась. Борцы за свободу одержали победу, империалисты униженно уползли обратно в США к своим гамбургерам и кока-коле. Бомбы больше не сыпались на джунгли и рисовые поля. Напалм не прожигал кожу детям с той легкостью, с какой нож режет масло.

Я помню, что окончание войны меня расстроило. Мама сказала, что я могу гордиться тем, что помог остановить войну, что я ответственный и добрый ребенок. Но мне было грустно. Я ощущал пустоту.

Больше никаких собраний. Никаких демонстраций. Никаких плакатов для раскрашивания.

Я молил Бога о том, чтобы началась другая война, но без особой надежды, потому что мама давно уже рассказала нам, что Бога выдумали капиталисты, чтобы держать на привязи бедняков.

Я оборачиваюсь. Мама исчезла. Перенеслась из кабинета обратно на кладбище Скугсчюркогорден. Я слышу шаги в коридоре. Коллеги расходятся по домам. Смех затихает на лестнице. Пора и мне идти домой.

Включить телевизор и убить еще один вечер моей жизни.

Эмма

В голосе Ольги слышна скука. Я слышу на заднем фоне привычную магазинную музыку и чувствую радость от того, что не пойду сегодня на работу.