Тени над Гудзоном - Исаак Башевис-Зингер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чтобы дотянуться до губ Грейна, Анне приходилось становиться на цыпочки. А он наклонялся к ней. Грейн словно забыл на какое-то время этот грязноватый гостиничный номер, прошедшую бессонную ночь и грех, совершенный им против ее мужа, против ее отца, против его собственной семьи, против Эстер. Его тело совершало поступки само по себе, словно взяв на себя ответственность. Они занимались любовью всю ночь напролет, но теперь желание охватило их снова. Анна отодвинулась от него, ее губы были красными и набухшими, как только что сорванный плод. Она напоминала львицу из зоологического сада, ненадолго оторвавшую пасть от брошенного ей куска мяса. Анна подняла на него взгляд, полный любви и упрека.
— Мы не можем больше здесь оставаться.
Грейну показалось, что в ее словах есть какой-то потаенный смысл, как будто она хотела ему сказать: «Мы должны выйти из этого рая сами, прежде чем нас из него выгонят…» Он подождал, чтобы немного поутихло бурлящее в нем желание. Они смотрели друг на друга со смущением и печалью двух существ, ставших зависимыми друг от друга.
— Что ты хочешь сейчас делать? — спросил он.
— Ты не поверишь, но я проголодалась, ужасно проголодалась…
— Всё у тебя ужасно. Пойдем, сейчас поедим.
— Что ты мне дашь? О, я бы тебя съела!
— Так делают некоторые пауки.
— Пойдем выпьем кофе, а потом мне надо будет куда-то сходить, к нему или к папе. Куда бы я ни пошла, попаду в бурю.
— Мы можем сразу же куда-нибудь поехать…
— Я не могу без одежды, без белья. Я должна взять свои вещи. Ты тоже не можешь прямо так убежать.
— Нет.
— Я поеду домой. Пусть он скажет, что хочет сказать. Я ничего не буду отрицать. Я никого не боюсь. Это правда.
— Я смогу узнать, как у тебя дела?
— Позвонишь мне по телефону.
— А если к телефону подойдет он? Я так не могу.
— Скажи ему прямо и ясно: ты меня любишь, и я тебя люблю. Он не может удерживать меня силой. Как тебе говорить с твоей женой, не мне тебя учить. Одно ты должен знать: у меня нет ничего половинчатого. Если я хочу кого-то, я хочу его всего целиком.
Грейн взял Анну под руку, и они вышли. Ему нечего было брать с собой, кроме ключа. Он оглянулся: сейчас перестелют белье, вымоют ванну, и от бурной ночи, которую они пережили здесь, не останется ни следа, кроме химических реакций в мозгу, которые называют памятью. В коридоре тускло мерцала лампочка. Куча простыней и полотенец лежала там же, где и вчера. Прошла негритянка с ведром и шваброй. Лицо ее было шоколадного цвета. Проходя мимо, она бросила взгляд на Грейна и Анну, как будто говорила: «Все вещи в труде…»[49] «Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после».[50]
Открылась какая-то дверь, и вышла еще одна парочка. Мужчина нес синюю сумку с белыми и красными полосами. Обе пары направились к лифту. Мужчина выглядел латиноамериканцем: черные, как смоль, волосы, ухоженные усы, бакенбарды, светлый костюм, от которого веяло летом и тропическими странами. Сопровождавшая его женщина была маленькая, с высокой грудью, выпуклыми бедрами и чертами лица, однозначно указывавшими на индийское происхождение.
Подошел лифт, из него вышла женщина с огромным тюком белья. Мужчины какое-то время колебались, решая, кто должен войти в лифт первым. У конторки, за которой ночью сидел пожилой человек, теперь стоял молодой мужчина с кудрявыми волосами. Если ночной портье смотрел пристально и в то же время оцепенело, этот, утренний, был трогателен и пылок. Смерив парочки испытывающим взглядом, он вытянул губы дудкой, как будто собирался свистнуть. Его блестящие глаза как будто говорили: «Понимаю, понимаю. Прощаю, прощаю…»
Грейн молча положил ключи. Перед тем как открыть дверь на улицу, он посмотрел направо и налево. Могло, как назло, случиться так, что именно здесь и сейчас пройдет кто-нибудь из их знакомых. Отель находился в каких-то пятнадцати кварталах от дома Бориса Маковера. Грейну вспомнился стих: «Поела и обтерла рот свой, и говорит: „Я ничего худого не сделала“».[51] Он как будто застыдился этих слов. Стих появился в его мозгу сам по себе, без всякой связи, как библейские стихи, с которыми пробуждаются ото сна. Грейн увидел свою машину. Она была наполовину скрыта снегом, как напоминание об исчезнувшей с лица земли цивилизации.
2
Машина рванула с места, но одно колесо, видимо, решило остаться. Оно быстро-быстро вращалось вокруг собственной оси. Анна уже сидела в салоне. Вокруг в кружок собрались дети. Грейн вернулся в отель за лопатой. Было странно стоять здесь, в пятнадцати кварталах от дома Бориса Маковера, в четырех — от Сентрал-Парк-Уэст, и чистить снег. У него не было с собой темных очков, и блеск снега слепил ему глаза. Несмотря на мороз, ему стало жарко. Он только что был богатырем, но лопата выдавала правду: он мужчина средних лет…
Как снег изменил Бродвей! Выросли целые сугробы, снежные горы, по-деревенски голубые и словно полные драгоценных камней. С карнизов и крыш свисали сосульки. Машины заблаговременно убрали снег с улиц, сгребли его в кучи и сваливали в кузова грузовиков. Солнце стояло посреди неба, беловатое по краям, червонно-золотое посредине, а с белых крыш к нему поднимались дымы, как будто дома были жертвенниками, на которых возносили жертвы солнцу. Воздух играл, звенел. Пролетавшие мимо автомобили не сигналили, а ревели, словно в трубы трубили. Вдалеке блестел Гудзон, наполовину покрытый льдом. Он был похож на зеркало, золотое, полное огня.
Над высоким нью-джерсийским берегом нависало небо, темно-синее, как вечером. Фабрика сияла стеклами бесчисленных окон — хрустальный дворец в зимней стране, в еще не открытом селении, которого Колумб никогда не достиг. Все стало похожим на мираж…
Кто-то вынес из отеля доску, чтобы подложить под колесо. Машина рванулась, помчалась. Грейн словно потерял чувствительность в ногах. Он не знал толком, где педаль газа, а где тормоз. Анна придвинулась к нему, как вчера ночью. Их колени соприкоснулись. «Только бы не убить
