Плеть темной богини - Екатерина Лесина

Вецкий, похоже, не оставил еще мысли переманить меня в Петербург или в Москву, оттого и был угодлив безмерно. Хотя… мерзко вот так человека обвинять, каковой в сущности не желает мне зла, напротив, пытается облагодетельствовать. И не его вина, что его добро для меня не годно.

Мальчишка, отвлекшись от ковырянья в носу, раззявил рот, матушка его тотчас наклонилась, дернула вверх широкий шарф, закрывая до самых глаз, и вновь вернулась к разговору.

– Егор Ильич, – он остановился в двух шагах, как-то растерянно огляделся, точно удивляясь, куда это его, нарядного и холеного, занесло. – Как вы тут обитаете?

Обыкновенно. Комната дешева, квартирная хозяйка приветлива. Да и соседи не столь шумны, как я опасался вначале.

– Вы ведь большего заслуживаете! Много большего! Неужто никогда не хотелось иметь…

Хотелось. Имел. И дом свой, и экипаж, и лошадок, и прислугу, и Машеньку, ради которой готов был на многое… Одного не сумел – удержать ее. Ушла моя красавица к другому, к безымянному, тому, который на кресте. И крест стал над последним прибежищем Машеньки, молчаливым укором мне, беспомощному и бесполезному.

– Простите, Егор Ильич, – тут же пошел на попятную Вецкий, видимо, отразились-таки мысли на моем лице. – Я слышал, да, слышал о беде вашей, но… но разве можно себя хоронить?

Он шел за мною, в шаге, то ли ангелом-хранителем, то ли бесом-искусителем, шептал да приговаривал о том, что работа моя в больнице бесполезна, что им, приходящим, не нужно мое милосердие и мое умение, что любой бы справился, и та же Софья, и Марьянка, и Глаша. А мне дорога в Петербург…

Дорога дальняя да дом казенный. И только в храме моем тишина и покой.

У порога остановились.

– Егор Ильич, пожалуйста, позвольте мне хотя бы объяснить… нет, нет, не отказывайте, с того прошлого разговору я много думал… признаться, не сразу понял, да и то не уверен, что понимаю верно… но Софья помогла, спасибо ей. И появилась мысль…

Дверь открылась прежде, чем я успел ответить, и выглянула Тонечка, хозяйка дома, а Вецкий замолчал.

– Ой, Егорушка, вы ли это? – она подняла лорнет, щурясь и кривясь, хотя я точно знал, что зрение у Тонечки было отменным. – И с гостем! Проходите, проходите, я самовару поставлю!

Она разговаривала почти как Марьянка, громко, восклицая, но с первого же слова становилось ясно, что все это – лишь игра. Некогда Тонечка была актрисой и с тех пор сохранила явную любовь к притворству, каковым был и голос, и жесты ее, преисполненные торжества и пафосности, и грим, что толстым слоем лежал на Тонечкином лице.

– Егорушка, а я уж думала, кого это за вами послать! – Тонечка шла по коридору, широкая спина ее, задрапированная яркой тканью, заполняла почти все пространство, а плотный круп вообще с трудом протискивался меж стенами.

Вецкого Тонечка ввергла в молчаливый ступор, и можно было бы распрощаться, полагаю, он ушел бы без споров, но мне вдруг стало любопытно, что за идея пришла к этим двоим – Вецкому и Софье. Они ведь друг друга недолюбливают…

– У меня, знаете ли, поясницу жмет, вот тут, – Тонечка похлопала по плотному боку и засмеялась игривым дребезжащим смехом. – И спину тянет… и по утрам такая слабость, вот глаза, бывает, открою, лежу в постели и думаю: поднимусь сегодня или приберет господь несчастную дочь свою.

– Вам есть меньше надо, – недружелюбно отозвался Вецкий. – Тогда и слабость пройдет.

Пожалуй, он хотел добавить еще что-то, но замолчал, не желая вступать в спор бесполезный.

– Так разве я много? – Тонечка всплеснула руками. – Аки птичка! Поутру росинку маковую! Чаю пустого, а то и кипятку вовсе… и целый день молитвою одной…

Сегодня на массивной груди ее возлежал крупный крест на железной цепи. И волосы – рыжий парик, припорошенный белой мукой для пущей красоты, – прятались под черным платком.

– А вы тоже врачом будете? Как Егорушка? Он от бога доктор… А вы проходите, проходите, я сейчас, скоренько с самоваром. Аленка, шалава, сгинула куда-то, все самой да самой приходится…

Вецкий не знал, что никакой Аленки не существовало, что выдумала ее Тонечка сугубо для солидности, ибо в ее представлении серьезной даме без прислуги обходиться никак невозможно, а позволить себе нанять кого-то Тонечка не могла.

– Господи, как вы живете вот с этим… с этой… – Вецкого передернуло. – Она же…

– Невероятна, – я снял шляпу и пальто, кинув его по старой привычке на софу, но потом, подумав, убрал в шкаф, там же нашлось место и для вещей Вецкого. Шкаф-то в отличие от комнаты был пуст.

– Егор Ильич, неужели вам здесь нравится? – Иннокентий Николаевич прошелся по комнате. – Вот здесь? Вот с этой женщиной? Неужели не возникает желания сбежать?

Я снова видел свою комнату, удивлялся несуразности ее, узкой и длинной, словно и не комната это – кусок коридора, стеной отгороженный да окном снабженный. Снова раздражался низким потолкам и кривоватому, скрипучему полу, обилию вещей, чужих, незнакомых и ненужных. Секретер у окна, книжные полки и широкая кровать – это да, это я бы оставил. А вот низенький столик, кокетливые креслица со старой, поистертой обивкой, бронзовых обезьян с бронзовыми же подсвечниками, пыльный веер, картинки, из журналов вырезанные, цветастый палас – это бы выкинул к чертовой матери.

Но Тонечка обидится, Тонечка создает уют в ее собственном понимании.

– Здесь даже не убого… нет, я думал, что кельи – это… но здесь! – Вецкий поднял руки, взывая к кому-то, верно, Безымянному и Неназываемому, тому, который на кресте, к которому ушла Машенька и многие другие.

– Я ни за что не поверю, что вас устраивает такая жизнь!

– Успокойтесь, Иннокентий Николаевич, давайте-ка лучше чаю попьем. Поверьте, Тонечка готовит превосходный чай. А что до прочего… ну, полагаю, тут дело лишь в привычке. Да и вы верно заметили, я редко тут появляюсь.

Тонечка внесла чай на гостевом подносе, широченном и тяжеленном, с черной вязью старой чеканки по белому серебру. Я думаю, что поднос этот был единственной по-настоящему ценной вещью в доме, и извлекала его хозяйка лишь тогда, когда хотела поразить гостей шиком.

Вецкий не поразился. Не впечатлил его и темный до кофейной черноты чай в нарядных фарфоровых чашках, которых, и это я тоже знал, осталось лишь три, а четвертая – треснутая – хранилась Тонечкой для комплекту. Не притронулся он и к выпечке… и вовсе сидел молча, глядя на Тонечку, всем видом своим демонстрируя неприязнь.

А она не замечала, щебетала, делилась сплетнями, расспрашивала о сестрах, больнице, пациентах, жаловалась на соседей и в свою очередь игнорировала Вецкого.

– Простите, – наконец не выдержал тот. – Но я хотел бы поговорить с Егором Ильичом приватно!

– Ах, да, да, конечно! Егор Ильич, а вы как, останетесь? Егор Ильич, я вчера карты раскидывала, так вы не поверите… я для вас бы раскинула…

– Дура! – буркнул Иннокентий Николаевич, когда за Тонечкой закрылась дверь. – Господи, ну и дура же! Я поражаюсь вашему терпению, как вы выдерживаете эту болтовню? Как вы вообще… впрочем, извините меня, не хотел оскорбить, но я и вправду тороплюсь, я хотел бы вернуться в больницу сегодня. Да, Егор Ильич, я не так и равнодушен, как вам это показалось! Мне не безразличны наши пациентки, но…

– Но вы желали бы иного для себя?

– Да! Вот именно, Егор Ильич, вот именно! Вы видите меня лучше, чем я сам…

Геката показала стигийских псов, Геката позволила мне видеть чуть больше, чем прочим, и даже не знаю, благодарен ли я ей за сей нежданный дар. Прежний Вецкий-человек был неприятен, а нынешний вызывает жалость.

– Я и вправду желаю иного. Нет, не славы и не богатства, но… да, они нужны, ибо позволяют многое. Путано говорю? Да я и сам, признаться, в себе запутался. Не рассказывал никогда, как решил стать врачом? Безделица, конечно, пустячок-с, детское воспоминанье…

Надо же, и у стигийцев детство бывает. А как вообще становятся псами? Кирка-Цирцея, служившая Гекате, обращала попавших на остров мужчин в животных, но хитромудрый Одиссей сумел противостоять чарам. А у Вецкого не получилось, Вецкий и знать не знает, что зачарован, более того, не мифология забытого народа нынче его волнует, а собственное недалекое прошлое.

– Я хотел узнать, почему человек умирает. Живет-живет, а потом раз и нету… – Он покусывал губы, отчего те налились кровью, раскраснелись, припухли. – Бабка моя умерла, и матушка, и брат… а я понять хотел. И теперь хочу. Сердце работает, легкие работают, многое работает, но вот как? Как?!