Плеть темной богини - Екатерина Лесина

Нет, это было давно. Это было раньше. И человек, тот, который напротив, живет иной, не Магдиной, жизнью. Может, у него-то как раз со сном все в порядке.

– Кто это сделал? Кто? – истерично, соответственно моменту, так, что человек вздрогнул и, отведя взгляд, пообещал:

– Выясним. Вы знакомы с Ильей Лядащевым?

– Ильей?

Вот уж и вправду неожиданный вопрос.

– Фамилия знакомая. – Магда разжала руки и положила на колени ладонями вверх. Если он не видит слез, то пусть хотя бы отметины станут тем маркером, который говорит о ее переживаниях. Ему, тому, кто напротив, нужны маркеры.

– У нас в группе была Дарья Лядащева. Рыжая такая.

Рыжая стервозная тварь, одна из многих. Впрочем, тогда все казались тварями. Все, кроме Юльки.

– Извините, но вряд ли мы знакомы, – решилась Магда. В конце концов, когда не знаешь, что сказать, говори правду: меньше шансов, что поймают на вранье.

– Ясно. А Шульма, он не упоминал эту фамилию? Имя?

– Нет.

– А… – шелест страниц потрепанного блокнота, темные пальцы на белой бумаге, лиловые чернила и желтые ногти. Цвета яркие, слишком яркие, и во рту знакомый мыльный привкус. Нет, только не сейчас. – А Юлия Светлякова? Такую знаете?

– Знаю. Мы дружим. Дружили. С университета.

– А почему перестали? – человек ловко вцепился в обрывок фразы. Как же его зовут? Ведь представлялся, имя, фамилия, отчество, удостоверение, вежливая просьба о разговоре… выскользнуло имя.

– Перестали… ну, вы все равно узнаете. Понимаете, бывает так, что личная жизнь, она… в общем, с Михаилом меня Юля познакомила. Они уже встречались некоторое время, ничего серьезного. Она вообще легкий человек, знаете, бывает так, когда из романа в роман. Каждую неделю новая любовь… нет, не подумайте, что я осуждаю, просто… мы с первого взгляда поняли, что подходим друг другу. Я и Миша. А тут она…

– Любовный треугольник?

Треугольник? Скорее уж многогранник, в котором меньше всего было любви. Расчет, планирование, вложенные силы, ожидаемые дивиденды, партнерство, брачные танцы во имя отдаленных перспектив… а любовь – это непрактично.

– Да. Любовный треугольник, – Магда потерла свербящие ладони о брюки. – Я долго тянула с разговором, все надеялась, что она сама остынет, тем более что Миша от нее отдалился… они уже и не встречались-то, ну, не жили, понимаете, о чем я?

– Понимаю.

– Вот. Поэтому я все-таки надеялась, что она правильно поймет, что удастся сохранить… все-таки столько лет вместе. Ее дружба много для меня значила.

За окном уже серая муть. Предрассветная, знакомая, которая собирается у земли туманом, а потом поднимается вверх, растворяя темноту, вытесняя ее этой болезненной белизной. И только когда черного почти не останется, выглянет солнце.

Нет в рассветах ничего красивого, тоска одна.

– Но не получилось, верно?

Доволен догадливостью. Или ему плевать? На Шульму-личность, вероятнее всего, плевать, а вот Шульма-дело беспокоит. И она, Магда, беспокоит как часть этого дела. А ее, в свою очередь, беспокоит этот тип с припухшими глазами, заплывшими то ли по причине регулярного недосыпа, то ли пьянства, не менее регулярного; с ломаным, криво сросшимся носом, со шрамом над губой и черной неряшливой щетиной.

Вот же скотство. Узнать бы, кто Мишку грохнул, лично удушила бы.

– Не получилось. Юлька – она не злая, избалованная только. Родители рано умерли, и Юлька с бабкой жила. А у той деньги были, она деньгами все проблемы и решала… ну да я не о том.

О том, о том… классовая ненависть. Небось того, кто напротив, не баловали. И кусок жизни ему клыками добывать пришлось, и оборонять от других, столь же голодных и жадных. А теперь ему кажется, что обманули, обещали больше, а дали меньше.

И таких, как Юленька, он ненавидит. Или хотя бы завидует.

– Она… она звонила ему. Сегодня, то есть уже вчера. Мне Миша говорил. Грязные женские приемы… знаете, из разряда шантажа… он поехал, чтобы поговорить и…

– Избил?

– Нет, что вы, Миша не смог бы руку на женщину поднять! Юлька присочинила. Если не вернуть, то хотя бы отомстить, ну а получилось… Господи боже ты мой! Как я теперь без него? Как?

Отвернулся, распрощался, отступил, делая вид, что уважает горе. Хорошо, Магде необходимо было подумать, Магде необходимо было что-то решить, ведь жизнь, ее тщательно выстраиваемая, добытая с трудом жизнь разлеталась на куски.

Нужно срочно что-то делать, но она впервые не знала, что именно.

Постепенно сон поистерся, выцвел, утратил подробности, оставив послевкусие некоторой неуверенности в себе и происходящем вокруг. Сон отступил и дал место дневным заботам, несоизмеримо более важным, чем видения, порожденные уставшим разумом.

Были похороны Сеньки, поминальная служба, потом обычные, ежедневные проблемы с пациентами старыми и пациенты новые.

Я выбрался из больницы в преддверии вечера, воспользовавшись случаем, что сестра Августина заложила подводу, чтоб в город ехать. Она и подвезла.

Городок наш, небольшой, суетливый, стоял на холмах. Не на семи, конечно, всего-то три было, и те пологие, широкие, что черепашьи спины. На самом крупном этакой залысиной виднелась площадь с памятником, поставленным, по одной версии, Пушкину, по другой – Лермонтову, по третьей – и вовсе разбойному человеку, который раскаялся и город основал. В общем-то, сработанное местными умельцами изваяние не отличалось четкостью черт, хотя сие, пожалуй, было скорее достоинством.

Неизвестный на постаменте печально взирал на городскую управу, а спину его подпирали казармы с пожарной каланчой. Нашлось место и двум церквушкам, и нарядному, современному на общем фоне дому графа Яшурского, каковой, впрочем, в этих краях показываться не изволил. Далее, вторым фронтом, стояло кольцо домов, принадлежавших людям не столь знатным, но в то же время достаточно богатым, ну а народец попроще ютился в сыроватых, не просыхающих даже по июльской жаре, низинах. Там деревянные домики и домишки плотно жались друг к другу, наползая, срастаясь крышами и стенами, дыша плесенью и грязью, глотали узкие дорожки, распространяя не то чтобы зловоние, скорее уж бедность.

И снова смотрел я на это с удивлением, точно в первый раз, и шел по снежной грязи. Хлюпало. Звенело раздраженными голосами спорящих, которые замолкали при моем приближении, отворачивались и, стоило пройти мимо, возобновляли спор с того самого слова, с той самой ноты, словно и не было паузы.

Вот что-то втолковывает извозчику толстуха в старом пуховом платке, и чумазый мальчишка при ней уцепился за юбку да глазеет на сонную, одутловатую шлюху, что без пудры да румян при свете дневном выглядит откровенно страшной. Знаю ее, Сонечку, постаревшую Мармеладову, ничего-то общего не имеющую с той, другой, описанной Федором Михайловичем. Эта склочна и скуповата, склонна к истерикам и обморокам, бесплодна, как выжженная многими пожарами земля. Она останавливается, приветствует меня кивком и торопливо отворачивается, спешит, придерживая одной рукой юбки, другой – плетеную корзину.

Стайка пацанят, подпихивая друг друга, свистит вслед, вытягивается этаким живым хвостом, каковой, думаю, продержится до самого рынку, чтобы там уже схлестнуться с другим, пришедшим с иного района. И будет драка, матерные слова, выкрикнутые дрожащими, детскими голосами, срывающимися то на хрипловатый басок, то на тонкий фальцет; и приближение, и первый удар, толчки и пинки, возня в снегу, выбитые зубы, расквашенные носы…

Почему-то сегодня, именно сегодня, я видел город словно бы с изнанки, причем не сразу, но в продолжении, видел прошлое, настоящее и будущее. Видел лица и людей. И сопливого, повзрослевшего мальчонку, что, кривясь, краснея от стыда, выбирает из стайки развратных девиц новую Сонечку, а та, еще не обозленная, не остервенелая душой, тоже стыдится и краснеет, но продает себя ради…

Ради чего все это? Неужто права Софья, та, наша Софья, серьезная и степенная, жалеющая и горящая праведным гневом. Неужто в ее словах лежит то, что было мною пропущено? Миру нужны перемены! Не медленные, что приходят со взрослением, но немедленные, каковые бы избавили многих…

– Егор Ильич! Егор Ильич! Погодите же вы! – по улице торопливым, вовсе не свойственным ему шагом шел Вецкий. Напрямую шел, не заботясь о дорогих галошах своих, о том, что полы каракулевого пальто измажутся темным снегом, о том, что в спешке этой выглядит он нелепо и даже жалко. – Мне матушка сказала, что вы уехали… что ж вы, Егор Ильич, и без предупрежденья… на подводе… сказали бы, я б извозчику велел, к самому б порогу…

Вецкий, похоже, не оставил еще мысли переманить меня в Петербург или в Москву, оттого и был угодлив безмерно. Хотя… мерзко вот так человека обвинять, каковой в сущности не желает мне зла, напротив, пытается облагодетельствовать. И не его вина, что его добро для меня не годно.