Эффект Ребиндера - Елена Минкина-Тайчер

Потом подошла очередь на квартиру, отдельную квартиру из двух комнат! Люба безумно радовалась, записалась на мебельный гарнитур, сшила занавески из добытого по страшному блату импортного тюля, научилась печь сырный пирог с таинственным названием «хачапури». Она только переживала, что будущая Иринкина школа далеко от дома, придется переходить улицу. Но впереди еще два года, вполне могут и новую школу построить! В сентябре они отметили шестую годовщину свадьбы, а через месяц взорвалась установка.

Если бы Люба не вышла в тот день на работу, если бы она опоздала, проспала, прозевала, не отправилась снимать данные строго в положенное время…

Когда б не смутное влеченье чего-то жаждущей души

Почему-то у Володи никогда не было особой дружбы с сестрой, уж не говоря про родителей. Может, мешала слишком большая разница в возрасте?

Ольга родилась перед войной, в конце сорокового, но и тогда родители были совсем немолодыми, маме – под тридцать, а отцу и того больше. Они выросли в одном и том же городке в Средней России, учились в одном политехническом институте, но сблизились только в Москве, на машиностроительном заводе. Хотя чего удивляться – потому, наверное, и сблизились, что из одного городка, оба не любили чужаков. Мама закончила химический факультет, впрочем, какая там химия была в тридцатые годы! А отец – теплотехнику. Так всю жизнь и прожили при своем заводе, сначала в общежитии, потом отдельную комнату получили. Наверное, благодаря этой комнате и завели, наконец, Ольгу, своего первого ребенка. Похоже на отца – он ничего не делал непродуманно и поспешно.

А потом наступила война, завод эвакуировали на Урал вместе с семьями сотрудников. Странно, что отец, не любивший пустых разговоров и воспоминаний, часто рассказывал именно про годы эвакуации – тесноту, многочасовую работу в цеху, голод и болезни. Может быть, хотел оправдаться, что не попал на фронт? Особенно часто они с мамой вспоминали первую, самую тяжелую зиму, когда отец заболел «гнойниками».

– Только представьте, сплошь гнойники (мать не признавала слова фурункул). Лопаются, месяцами не заживают, невозможно рубаху отодрать. Сколько йоду извели, марганцовки, – что мертвому припарки! Только к лету Господь сжалился, привел урожай черники.

Это была главная часть материного рассказа – как на рассвете бежала на дальние, одной ей известные поляны, задыхалась, дрожала от ужаса опоздать на работу. Потом по ночам разводила толченую ягоду с отварным овсом, отпаивала мужа, а заодно и маленькую дочку.

– Нет, не зря Олюшка высокая да здоровенькая выросла! Народная медицина, она самая верная! И Ваня как заново родился! Если бы не рубцы на спине, и не вспомнил бы про свои мученья.

Всю жизнь одно и то же! Люди воевали под Сталинградом, брали Берлин, лежали в госпиталях с настоящими тяжелыми ранениями, у соседа по квартире была ампутирована нога и на пиджаке висела медаль «За отвагу», а мать все повторяла свою жалкую историю, все гордилась собственной находчивостью.

Со временем Володя научился отвлекаться. Он уже давно понял, что несмотря на политехнический институт и переезд в столицу родители его оставались очень простыми деревенскими людьми, особенно отец, которого, кроме похода в районную поликлинику, вообще ничего не интересовало. Мама, правда, стремилась к культурной жизни, читала роман-газету и подписные издания классиков и даже иногда ходила слушать оперу. Нет, не в Большой, конечно, билетов туда было не достать, а в Музыкальный театр Станиславского и Немировича-Данченко. Она так и говорила, обязательно называя оба имени. Мама пыталась и Володю зазвать, но он только угрюмо отнекивался, даже представить себя не мог в старомодном театральном зале, в окружении пенсионерок в тщательно выглаженных, пахнущих дешевыми духами и нафталином платьях.

Нет, и с мамой было не легче! Правда, ни она, ни отец почти никогда не рассказывали о собственном детстве и редко вспоминали умерших еще до войны родственниках, но невозможно было выносить ее постоянные причитания, ужасные длинные платья, старушечью привычку креститься и вздыхать. Володя старался не приводить домой пацанов, чтобы не нарваться на насмешки. Да отец и не поощрял никаких гостей – «только грязь нанесут».

После возвращения из эвакуации родители застали свою комнату разоренной и почти пустой. Мама часто сокрушалась на эту тему, вспоминала былой уют, почти новую швейную машинку и парадную плюшевую скатерть.

– Такая скатерть, может, одна на все село была! Двойной узор, оборка бархатная. Что ж, Бог взял, он и возвернет. Понемногу и жизнь наладилась, и скатерть новую купили. С ручной вышивкой, это вам не магазинная! И Володенька как раз вовремя народился, в пятидесятом, уже карточки отменили и масло в продаже появилось.

Вот от чего зависело Володино появление – от масла и отмены карточек!

Их дом назывался «барачного типа». То есть серая двухэтажная коробка с одинаковыми комнатами и огромной общественной кухней в конце каждого этажа. Туалет тоже был один на этаж, мыться все соседи ездили в районную баню. Ездили и ездили, ничего особенного! Родителям досталась вторая от кухни комната, чему мама не уставала радоваться – не приходилось тащить через весь коридор кастрюли с обедом, да и воды из общественного крана удобно набрать. Володя хорошо помнил узкий проход между столом и шкафом, какие-то полки на стене и особенно – толстый пыхтящий диван, на котором он тайком от мамы прыгал и кувыркался, рискуя сломать шею среди разномастных подушек. На диване спали родители, именно спали, никакое другое слово не подходило, он потом часто об этом думал – нельзя же было сказать, что они любили друг друга на этом диване, в восьмиметровой комнате, в двух шагах от уже взрослой дочери. Других кроватей в комнате, конечно, не помещалось, сестра спала на раскладушке, а Володя в силу малого еще роста – на столе, плотно задвинутом за шкаф. Мама уверяла, что именно поэтому Володя вырос таким длинным и стройным:

– В старину детей специально на твердое клали и ножки туго пеленали, чтоб ровные росли. Люди зря не придумают!

Как всегда ее поговорки и истории были невозможно скучны и лишь усиливали всегдашнюю неловкость.

Настоящая жизнь начиналась во дворе. В той первой в его жизни дворовой компании Володя оказался одним из самых младших. Правда, высокий рост выручал, ему даже прозвище досталось вполне приличное – Седой, из-за очень светлых волос. Совсем не обидно, не то что Хлюпик или Кочан. Володя на самом деле не был ни хлюпиком, ни кочаном, никогда не ябедничал, терпел любую боль, мастерски «метал ножичек», но при этом не хитрил и не оттягивал чужую территорию. И бегал он быстрее многих старших ребят, и бита у него была шикарная, хорошо отполированная и бережно хранимая. Мама любила повторять, что Володя весь в отца, такой же ловкий и сильный, но как можно было в это поверить, глядя на лысого старика, вечно сидящего на диване с газетой?

Еще с войны во дворе оставался котлован с водой, говорили, его специально вырыли для тушения зажигательных бомб, но так и не собрались засыпать. Весной котлован превращался в огромный пруд, и большие ребята плавали по нему на плотах, сбитых из краденых в дровяном сарае досок. Малолетки, конечно, не допускались, но один раз Володе по-настоящему повезло. Нет, он не канючил, как Валька-Хлюпик, не обещал отдариться конфетами или ножиком, он просто помогал укреплять доски, честно тянул онемевшими руками жесткую мокрую веревку и наконец так ловко забил гвоздь, что сам призывник Витька Зуев первым протянул руку и ловко задернул его на отплывающий плот.

– И чтобы ни шагу с центра, понял? Убью на месте!

Плот скрипел и раскачивался, над головой ярко светило солнце, все дальше уходил берег, стали почти не видны сараи и помойка… И он понял, что такое счастье. Настоящее безраздельное счастье. И еще подумал, что обязательно станет моряком! Да, моряком или даже капитаном на огромном океанском корабле, где такая же свобода, риск, отвага и суровая мужская дружба.

Хорошо, что Володя не любил болтать и хвастаться, как многие ребята. Потому что скоро мечта про океан и корабли сменилась совсем-совсем другой, еще более страстной и недостижимой.

Но сначала они переехали. Переехали далеко, в район Таганки, в большой красивый дом с гулким подъездом и свежевыкрашенной лестницей, ведущей на их замечательно высокий четвертый этаж. Родители не переставали радоваться просторной комнате, балкону, настоящему паровому отоплению. Володе тоже понравился новый дом и собственная кровать с тумбочкой, но все-таки было очень жаль расставаться с дворовой компанией и особенно с котлованом.

Сестра к этому времени уже заканчивала школу, такая длинная сердитая тетка с косами. Они приходили домой с подружкой Таней, тоже взрослой теткой, но пониже и покруглее, раскладывали на обеденном столе тетрадки, так что нельзя было ни прыгать, ни включать радио, ни даже рисовать, и писали свои бесконечные уроки. Получалась какая-то лишняя несправедливость в столь взрослой сест-ре – не товарищ по играм, но еще один воспитатель и надзиратель! И если маму иногда удавалось разжалобить рассказами про внезапно заболевший живот, то с Ольгой такие номера не проходили, ни о каком гулянье с нерешенной задачкой не приходилось и мечтать. Она и отцу могла нажаловаться, а отец сразу брался за ремень!