Постой, паровоз! - Владимир Колычев

И только после этого с ним встретился человек, который оставил в его памяти неприятные воспоминания. Человек, который хватался за оружие, когда узнал, что Зиновий убил сотрудника уголовного розыска. Якобы убил… Майор милиции Лебяжный, матерый волкодав. Зиновий с опаской входил в помещение для допросов. Ведь он уже сознался в убийстве Шипилова, значит, его уже можно рвать на части. Но оперативник не стал набрасываться на него. Поздоровался кивком головы, молча показал на привинченный к полу табурет.

– Вопрос такой, – мрачно изрек он. – Кто убил капитана Шипилова?

– Я.

– Ты сам в это веришь?

– Нет.

– Тогда кто стрелял?

– Я.

– Ты же говорил, что ничего не помнишь.

– Говорил.

– Значит, стрелять мог кто-то другой?

– Кто?

– Наталья Слюсарева, например.

– Исключено.

– Она утверждает, что находилась в ванной в тот момент, когда все произошло. А потом якобы испугалась и убежала из дома.

– Если она утверждает, значит, так оно и было.

– Не могла она убежать. Нервы у нее крепкие. И в преступном мире она своя в доску. Она была любовницей вора в законе.

– Может быть.

– Не может быть, а точно. Именно этому вору и мешал Шипилов. Именно этот вор и поручил ей расправиться с ним. Тебя подставили, парень. Тебя капитально подставили!..

– Я не знаю.

– Да знаешь ты все. Наташу свою выгораживаешь. Пойми, ты же сам себя на полную раскручиваешь. Вину на себя взял. Тебя же к высшей мере наказания приговорят. Расстреляют тебя!

– Что же делать?

– Скажи, кто в Шипилова стрелял?

– Но я не знаю… Я не видел… Я спал… А если это Наташа?

– Так она и стреляла!

– Но я не видел… Говорю же, спал я…

Зиновий не мог обвинить Наташу в убийстве. Она действительно могла застрелить опера, она действительно могла подставить его самого. Но ведь он не видел, как она убивала. И он достаточно сильно ее любил, чтобы обвинить в страшном преступлении. Тем более, что иногда ему начинало казаться, будто это он сам и застрелил Шипилова. Случаются же у людей провалы в памяти. И с ним такое же могло произойти. Может, нельзя было ему пить в тот день, а он выпил и потому потерял контроль над собой. Может, и видел, как Шипилов пользует Наташу, может, и вышел за ним на кухню с пистолетом…

– Точно спал? – пристально посмотрел на него Лебяжный.

– Не знаю. Но точно ничего не помню…

– Может, и в самом деле по пьяной лавочке стрелял?

– Может быть.

– Темное дело, парень. Очень темное. Даже не знаю, чем тебе помочь…

– Никто не может мне помочь.

– Никто. Разве что только Наташа. Если признается в убийстве. Но поверь, она этого никогда не сделает.

– Потому что не убивала.

– Потому что исчезла она. Уехала куда-то. А может, и в земле где-то лежит.

– Что?! – встрепенулся Зиновий.

– Не буду утверждать, но ее могли убить. Тот же Черняк. Чтобы следы замести. Но не советую тебе сваливать вину на нее. Это лишь усугубит твое положение.

– Да я и не собираюсь.

– Да, дела. Попал ты, парень. Крепко попал. Одно я могу для тебя сделать. Пожелать удачи. Но это вряд ли тебе поможет…

Зиновий согласно кивнул. Слишком хорошо он знал тяжесть взятой на себя вины, чтобы надеяться на чудо.

Глава 8

– Встать, суд идет!

Суд не просто шел, он подходил к своему логическому завершению. Суд возвращался с совещания для вынесения приговора.

Все уже решено. Приговор уже составлен, осталось его огласить. Зиновий содрогался от мысли, что сейчас оправдаются его наихудшие ожидания. Его обвиняли в убийстве при отягчающих обстоятельствах. Хотя в нем еще теплилась надежда, что судья одумается в самый последний момент и назначит ему наказание по статье сто четвертой. Ведь он мог убить капитана Шипилова из ревности, то есть в состоянии сильного душевного волнения…

Да, председатель суда и народные заседатели должны были одуматься. Ведь они же обычные люди, такие же смертные, как и все, кто находится в этом зале. У них есть семьи, есть дети, налажен семейный быт, а значит, им не чужды такие понятия, как душевность и сострадание. Они должны понимать, что Зиновий – не какой-нибудь мерзавец и негодяй. Они должны понять, что его подставили, что из него сделали козла отпущения. Они должны были понять.

Но суд не понял.

– Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики… девятнадцатого января одна тысяча девятьсот восемьдесят третьего года Судебная коллегия… приговорила Нетребина Зиновия Валентиновича признать виновным в совершении преступления, предусмотренного частью 2 статьи 102 УК РСФСР и назначить высшую меру наказания… Приговор может быть обжалован…

Дальше Зиновий не слушал. Даже если бы хотел, не смог бы услышать. В ушах колокольным звоном отдавалась страшная мысль. Не оправдались его надежды. Все-таки высшая мера… Это расстрел, это смерть… А ведь так хочется жить.

– Не-ет! – хватаясь за голову, завыла мама.

Зиновий заплакал. Ему было жаль себя. Но еще больше было жаль маму. Теперь она совсем одна осталась. Ни мужа, ни сына, ни здоровья… Как же она все это переживет?

– Мама, прости! – хватаясь за прутья решетчатого ограждения, навзрыд крикнул он.

Но мама его не слышала. Она была в обмороке, кто-то совал ей под нос пузырек с нашатырем. А может, она умерла. От разрыва сердца…

– Мама! Мама!

Наконец-то мама пришла в себя, услышала его, протянула к нему руки. Но он при всем желании не мог подойти к ней. Его, как опасного зверя на привязи, выводили из зала суда.

– Мама, не убивал я! – закричал он.

И в этот момент встретился взглядом с майором Лебяжным. Он стоял в проходе между креслами, смотрел на Зиновия и осуждающе качал головой. Казалось, майор осуждает его не за убийство коллеги, а за то, что взял на себя чужую вину. Кого-то другого должны были казнить, а расстреляют его. Расстреляют!

Зиновий не хотел уходить, как будто там, сразу за дверью, его ждет взвод солдат с автоматами и бездушный старшина, который командует расстрелом. Зиновий упирался, но конвоиры и не думали с ним церемониться. Вытолкали за двери зала суда, и тут же болезненный удар по почкам привел его в чувство. Он перестал сопротивляться и покорно залез в автозак, который должен был доставить его обратно в тюрьму, где его ждала камера смертников…

В фургоне он находился один. Его запихнули в особую клетку, чтобы у него не было возможности смотреть в окно. Как будто ему было не все равно, куда его везут. Поговаривали, что где-то за городом есть специальная тюрьма союзного значения для смертников. Хотя и в том изоляторе, где он дожидался суда, тоже существовал такой же блок. Но там не приводили в исполнение приговоры. Куда-то вывозили. Может, потому и родилась легенда о загородной тюрьме. А вдруг и не легенда это вовсе…

Машина ехала долго – не в пример дольше, нежели от СИЗО к зданию суда. Даже трепещущим в страхе сознанием Зиновий уловил разницу во времени. И еще он заметил, что машина где-то останавливалась и простояла минут пять, прежде чем прошумел товарняк и она снова продолжила путь. Но все это – всего лишь ничего не значащие путевые заметки вычеркнутого из жизни человека. Какая разница, куда его везут? Все равно ведь расстреляют…

В конце концов автозак прибыл к месту назначения. Одни ворота, вторые, остановка, голоса конвоиров, заливистый лай собак. Но собак он не увидел. Едва спрыгнул с подножки, как конвоиры набросились на него с двух сторон, схватили за руки, задрали их вверх так, что голова низко прижалась к земле. В таком положении куда-то повели. Темные коридоры, скрип сапог, лязг железных засовов…

Его завели в какую-то комнатку, заставили переодеться в полосатую робу смертников.

– Номер нашьешь в камере, – сказал вошедший в каморку человек.

Зиновий автоматически перевел на него взгляд, и тут же тяжелый кулак опустился ему на голову.

– Не смотреть! Ни на кого не смотреть! Голову – вниз!

Дальше в камеру он шел сам, с низко опущенной головой. В изоляторе во время перемещения при каждой остановке арестанту следовало просто поворачиваться лицом к стене. Здесь же и без того сгорбленного смертника ставили буквой «зю». По команде «марш» Зиновий лишь чуть-чуть разгибался, отлеплял прижатую к стене голову и на полусогнутых продолжал путь. А остановок было несколько, через каждые три-четыре метра – дверь-перегородка.

Разогнуться ему разрешили только после того, как впихнули в камеру. Это был небольшой закуток метра три на два. Стены под колючей «шубой», жесткая кушетка, свернутый матрац с начинкой из одеяла и комплекта белья, небольшой столик, табуретка с закругленными углами – все намертво прикручено к полу. В углу – печально знакомая «чаша Генуя»; вместо унитазного бачка – выходящий из стены ржавый кран: и смывать, и умываться. Крохотное оконце под потолком – решетка, реснички, все как в обычной тюрьме. Тусклая лампочка под потолком – в решетчатом абажуре…