Их было 999. В первом поезде в Аушвиц - Хэзер Дьюи Макадэм

«Нам было так стыдно стоять раздетыми перед мужчинами», – вспоминает Эдита.

Вдоль ряда девушек вышагивал взад-вперед доктор из неевреев, рассматривая их расцветающие фигуры.

– Открой! – громогласно приказывал он, заглядывая в рот. – Высунь язык! – Он изучил язык.

«Это был не медосмотр», – насмешливо фыркает Эдита.

«Той регистрацией воспользовались как возможностью дешево и пошло развлечься, глядя, как девушки обнажаются по приказу», – годами позднее напишет Ладислав Гросман.

«Если они хотели полюбоваться грудями, то приказывали девушке снять лифчик, – подтверждает Эдита. – Моими никто не заинтересовался».

За доктором шел клерк, он перелистывал страницы списка, находил и отмечал имена. На одной странице – Цитрон. На другой – Гросс. Галочка. Ему полагалось делать заметки о состоянии здоровья девушек, но «весь этот медосмотр был обманом». Никого не волновало, здоровы они или нет. Требовалось создать лишь видимость внимания, а на самом деле никакой необходимости в этом не было.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил доктор у Эдиты.

– У меня часто кружится голова.

– Каждый месяц? – ухмыльнулся он.

Она ощущала себя не человеком, а скотиной с фермы. Сбившись вместе, словно заблудившиеся ягнята, девушки ежились под взглядами мужчин. И где же их школьные воспитательницы, почему не защитят их от нескромных чиновничьих взглядов? Где их родители? Утешала лишь мысль, что сейчас уже почти Шаббат, а, значит, через пару часов все это закончится и их отпустят в объятия матерей, в свет материнских свечей и благословений. Эдите хотелось одного – услышать, как отец поет «Шаббат шалом», и почувствовать, как он утешает ее, прижимая к груди.

Родители стояли на тротуаре у школы, притопывая, чтобы размять онемевшие от холода ноги. Прошло уже несколько часов. Все местные евреи и чуть не половина словаков столпились возле школы: кто в замешательстве, а кто – в смятении. То, что поначалу казалось лишь слухами, стало реальностью, а вопросы все равно оставались и появлялись все новые. Что делают с их девочками? Почему так долго? Неужели не дали даже перерыва на обед?

В толпе зазвучало беспокойство:

– Что с нашими девочками?

– Они отправляются работать.

– Что за работа?

– Говорят, обувная фабрика.

– Не может быть, чтобы всех – на одну фабрику.

– А надолго?

– Три месяца.

– А где эта фабрика?

Ответа никто не знал.

Сестры Фридман стояли рядом с подругами, которых знали всю жизнь. С одними дружила Лея, с другими – Эдита. Все они были знакомы по рынку, по синагоге, по речным купаниям в жаркий день. Но там было и больше сотни незнакомых друг с другом девушек – тех, кто приехал из деревень. Под похотливыми мужскими взглядами между девушками зародилось новое, невысказанное родство. В каждом бледном встревоженном лице проглядывали черты остальных. Классовая принадлежность их более не разделяла. Все теперь равны в своем страхе.

Одна из польских беженок, Рена, забыла чемодан в доме, где работала няней. «Тебя отведут за вещами», – сказал ей полицейский. Дина, кузина Эрны, решила спрятаться, но где-то уже после полудня она, нетвердо держась на ногах, вошла под охраной гардистов в школу с пылающим от унижения лицом и всклокоченными волосами. Ее нашли и арестовали.

Время еле тянулось, девочкам надоело ждать, их раздражение росло. Но вот шестерни правительственной машины стронулись наконец с мертвой точки. И вместе с шестернями – они. Пора одеваться. Двигаться. Чиновники – все они были мужчинами – орали:

– Взять свои вещи!

– Встать в колонну!

– На улицу!

Напуганные не столько самими приказами, сколько их грубостью, девушки, натыкаясь друг на друга, натягивали одежду и затем направлялись к открытой двери. В окружении вооруженных охранников они шагнули в вечерние сумерки.

На тротуаре у школы кто-то закричал, что девочек выводят через задний запасной выход. Толпа ринулась в переулок. Некоторые из родителей – в уверенности, что изголодавшиеся дочери вот-вот придут домой, – поспешили к себе готовить ужин. Остальные побежали за колонной девушек, выкрикивая их имена. Безмятежный воздух наполнился вопросами. Куда их ведут? Когда они вернутся?

Марги Беккер хорошо знала одного из гардистов и спросила его, можно ли попрощаться с матерью. Он тихонько выдернул ее из колонны и повел по улице. Мать стояла рядом с соседкой, «одной из родственниц», и теребила оконную занавеску. Она не желала плакать перед гардистом, которого помнила еще сопливым мальчишкой. А теперь именно он – кто бы мог подумать, дочкин друг детства – куда-то ее забирает. «Не буду плакать, не доставлю ему такого удовольствия…» – шептала она Марги, а слезы текли по щекам. Она сунула дочери немного еды на Шаббат – «халу, пару бутербродов» – и поцеловала ее на прощание. Следующий раз кошерную еду Марги попробует только через три года. А мать больше не увидит никогда.

Марги вернулась в колонну и продолжила путь, как и ее подруги, волоча за собой чемодан. Вдоль по главной улице. Мимо «улицы Гроссов». Чемоданы били по голеням и лодыжкам, их ручки впивались в ладони. Чемодан Эдиты весил едва ли не столько, сколько она сама. Домашние прежде шутили, что если ветер дунет посильнее, то ее сдует. Рука сестры потянулась к ручке чемодана, и они понесли ношу Эдиты вдвоем. Глаза щипало от слез. Что-то здесь не так. Эдита чувствовала это всем нутром, но бежать и прятаться уже поздно. Попыталась найти уверенность у взрослых в толпе, но услышала лишь горестные вздохи.

Новость о том, что девушек повели прямо на вокзал, мгновенно разнеслась по городу, и все население Гуменне, боясь опоздать, ринулось по Шевченковой улице к желто-красному оштукатуренному вокзалу.

Видя вокруг себя гардистов с равнодушными лицами, в черной форме, с ружьями, самые юные девочки разрыдались. Матерей, пытавшихся пробиться к колонне и обнять дочерей, охранники отпихивали назад. Эдита отчаянно всматривалась в растущую толпу, пытаясь отыскать родителей. Наконец нашла. Расплакалась еще сильнее. Звучали взволнованные крики: братья, матери и отцы, дяди и тети, двоюродная родня, дедушки, бабушки, друзья… Звучавшие в холодном воздухе имена перемешивались с молитвами. Сколько же девушек там было? Более двух сотен. А сколько слез? Не счесть.

«Мы были так напуганы, что в голову никакие мысли не лезли, – вспоминает Эдита. – Все вокруг нас плакали».

Оплакивание. Слезы и прощальные взмахи рукой. Прощание и слезы. С гор дул сильный мартовский ветер. Лея схватила Эдиту за руку, чтобы сестру не унесло ветром вместе с гниющими листьями и тоской.

На вокзале стоял готовый к отправке пассажирский поезд. Девушек завели на платформу, и они принялись карабкаться в вагоны, втаскивая чемоданы по металлическим ступеням. Они столпились у окон и махали на прощание своим родителям и родственникам. Лу Гросс был слишком маленьким и не запомнил, ходил ли он на вокзал прощаться с Аделой, но Дебора и все остальные члены семьи там были.

– Когда мы снова увидимся, я буду уже замужем! – кричала Дебора. – Я буду скучать по вам! Адела! Лея! Анна!

Высунувшись из