Вершалинский рай - Алексей Карпюк

— Хоть ты ходишь зимой в Грибовщину босиком, постишься, я знаю, часто, а в святые, браток, тебе и Ломнику рано. Не возьму это, Семен, забирай назад.

Наступило неловкое молчание.

— Зря потратились! — посочувствовала Химка.

— А кто просил их тратиться?!

Как школьник, уличенный в проделке, Семен некоторое время стоял неподвижно. Потом ухмыльнулся, поплевал на стекло и с еще большим усердием стал его протирать.

Остальные воложинцы, босые, запыленные, с котомками на плечах, стояли спокойно и безучастно, точно происходящее их вовсе не касалось. Наконец один из них заметил деревянное ведро с водой, и носильщики стали долго и жадно пить, передавая ведро друг другу.

— Что, так и будем тут торчать?! — рявкнул Майсак на своих баб. — А ну, за работу!

— Ой, Петрук, идем, идем!..

— Бежим!

Хоть это была и самодеятельная, нигде не зарегистрированная организация, но ее работа была хорошо налажена, по-крестьянски, добротная.

Пока у церквушки полным ходом шла подготовительная работа, Альяш обсуждал с мастерами проблему колоколов. Он сидел на колоде у печи и хмуро косился на гостей. За столом, заваленным неприбранной посудой и пыльными церковными фолиантами — Альяш и теперь не разрешал наводить у себя порядок, — спиной к иконостасу, мерцавшему потемневшей фольгой и стеклом, сидели известные на всю Польшу братья Ковальские из Перемышля.

Далеко Грибовщина от Перемышля, однако братья учуяли возможность сорвать хороший куш, примчались сюда и вторые сутки растолковывали упрямому «пану Климовичу», что колокола не горшки. Их отливают из цветного металла, бронза очень дорогая, а работа литейщика тонкая, потому что каждый колокол должен иметь свою тональность, приходится по многу раз переливать, и стоят колокола не многим меньше того, если бы они были из чистого золота.

— Для пана сделаем дешево — шесть тысяч за главный! Аккорд гарантируем. По корпусу дадим рисуночек: святой Илья на колеснице…

— Дорого, панок, — твердил хозяин. — Пять тысяч — сходная цена!

— Пан Эльяш, мы и так вам половину сердца отваливаем! Из чилийской меди отольем, олова дадим довоенного, пару фунтов серебра добавим!

— А гамму пан Эльяш сам проверит камертоном!

— О, звучание наладим — экстра-класс! Реветь будут, как смоки![10]

— С малиновым звоном будут!..

— Ну, вы мне, панки, зубы не заговаривайте! — бесцеремонно оборвал пророк Ковальских. — Знаю я таких! Рисуночком меня тешить вздумал, как маленького конфеткой! Что, полезу я на колокольню глядеть ваши рисуночки? Людей туда поведу? Или найдется такой дурень и сам туда полезет из-за этого? Ищите дураков в другом месте, в моем доме их нет!

— Па-ан Эльяш!.. Пан Климович, послушайте.

— Хорошие вам, панки, деньги даю! Сколько нынче стоит справная корова на ярмарке в Кринках? Сто злотых! Пятьдесят коров за колокол вам мало? Ого! Со всей Грибовщины согнать скот — вам этого мало? Кто вам поверит?! Пусть лучше в било мои помощники и дальше колотят, чем зря на ветер деньги выбрасывать!..

Братья знали, что старик никуда не денется, — он же колокольню строить начал! С новой силой попытались перейти в наступление, но хозяин молчал, будто не слышал их. В хату влетели запыхавшиеся мальчишки и девчонки. Гордые от сознания, что первыми приносят столь важную весть, закричали, перебивая друг друга:

— Дядька Альяш, идите, вас кличут!

— Опять собрались там!

Секунду царило молчание.

— Много их? — недовольно спросил старик.

— Мно-ого!

— И больную принесли!

— На перине!

— А один дядька мурзатый-мурзатый!

— Запылился!..

Альяш обреченно вздохнул и тяжело поднялся с колоды.

— Ну, мне пора…

Братья тоже поспешили встать.

— Hex пан иде, куда пану нужно, нех!

— Проше, мы подождем!

Ковальские вышли за хозяином, сняли пиджаки, ослабили галстуки, легли на травку и стали терпеливо дожидаться неуступчивого клиента. Окруженный ребятишками, сутулый Климович грузной походкой шестидесятилетнего крестьянина поплелся через село к церкви. Грибовщинцы провожали его долгим взглядом из-за заборов.

Первые дни весь этот спектакль воспринимался ими как нечто несерьезное, как сон. Теперь же люди присматривались к односельчанину, будто хотели убедиться, тот ли это человек, которого они давно знали. Но Альяш не забыл, как земляки злорадствовали, обзывали его сумасшедшим, когда он скандалил с женой и детьми, продал хозяйство и без сожаления вложил деньги брата в строительство церковки. Теперь он испытывал мстительное удовлетворение, косым взглядом отмечая тени за заборами. В выгоревшем кожухе, со связкой мотыг навстречу ему шагал высокий и сухой, как жердь, Базыль Авхимюк — единственный на селе человек, которого Альяш уважал.

— День добры! — приветствовал он друга.

— Здоров, пророк! — остановился Базыль, добродушно улыбаясь в реденькие, прокуренные усы, из-под которых виднелись выщербленные, но еще крепкие, как когти, прокуренные зубы.

Ребятишки остановились поодаль, пожирая глазами двух патриархов и ловя каждое их слово. Один победил когда-то страшного бандита, другой прославил село. Хоть и маленькая Грибовщина, куда ей до Плянтов, Острова, Гуран или Нетупы, а церковку видно из Кринок, о ней знают даже в «Амэрике»!

— Ну как жизнь? Все хлопочешь? — спросил Базыль. — Вижу, горбишься уже, пыль ногами загребаешь! А как же мне-е? Я-то ведь постарше — на десять месяцев! Ничего, годиков пятнадцать еще поскрипим, а!

— Не думал еще об этом, некогда было! — уклончиво ответил пророк. — А, о чем говорить! Помирает сперва не тот, кто худ, а тот, кому суд!

— Верно, кому как выйдет! Это так…

Старики помолчали.

— Купил? — Альяш осуждающе дотронулся до железяк со свежими следами закаливания. — Барынями стали твои бабы, что руками картошку не выбирают?! Вижу, и рожь, кое-кто косой начал убирать, — вздохнул он. — Разврат все это. Скоро в перчатках на работу будут выходить, черта тешить…

— Пустое говоришь, Альяш! — посерьезнел Базыль. — Твой батька сколько времени уборку проводил? Пять недель! Потому что в поле шла только Юзефина с серпом, а Лаврен — то на ярмарку в Берестовицу ехал, то — выпить к Хайкелю… А зять твой, Олесь, зерновые все за неделю кладет косой, а баба его имеет зато время около детишек побыть!.. Боимся все нового!.. Вспомни: когда детьми были, дощатый пол считался грехом! А как бабы из курных хат перебираться не хотели, помнишь?.. Отцы наши даже плуга боялись, думали, что после него рожь не станет расти. «Плугом пахать — хлеб шилом есть», — твердили. Одними волами поле обрабатывали. Пугали друг друга, что конь копытом пашню испоганит. Каждый хозяин парой быков хвалился: «Вол — божий сокол, зверь крещеный, он Христа нянчил, а конь — чертов подгузник, ему неровня!» А теперь где те волы?.. Хоть и на деревянных осях, вижу, ездишь, да с лозовыми жгутами вместо тяжей, а пашешь не сохой, в плуг своего буланчика запрягаешь! И постолы не носишь, как твои богомольцы!

— Сапоги обувать удобнее.

Альяшу было неприятно, что их слушают дети. А его друг все напирал:

— Нет, любишь, чтоб ноги сухие были! И в тот Кронштадт не пешком, как все праведники в Журовичы ходили, — чугункой ездил, как пан Деляси, ха-ха!

Пророк виновато опустил голову.

— А мотыги — это тебе не пальцами в земле ковыряться! Посажу их на черенки — все Ганде моей с невесткой меньше нагибаться. Вот выбрал время, накинул кожух на плечи, чтобы солнце овечью шкуру жгло, а не мою, и сходил в кузницу в Плянты, взял три штуки за пуд ржи. Осенью — как найду их!

— Все равно непорядок! Погляди, как молодые с родителями обходятся, — никакого уважения! Даже моя Ольга и та, сучка, прибежала, чтобы я…

— Альяш! За что же они уважать-то нас с тобой будут? Возьми кринковского Хайкеля. Отделил сына, зятя взял Голде, капитал каждому выделил, да еще и помогает, пока они на ноги не встанут. А что я своим дам?.. Ты вот своих просто выгнал из хаты — и все! А кто на свет этих детей пустил? Мы же с тобой пустили! У псов тоже так: подрастут щенята и родителей своих сторонятся, грызут…

Базыль кинул мотыги под забор, вытащил кисет, огниво и стал сворачивать цигарку. Плечистый, худой, с прокуренными усами, он с высоты своего роста, щурясь, смотрел на друга, будто заглядывал в колодец.

— Ну, а из консистории так и не едут освящать церковь?

— Не едут.

— Чего они так тянут?

— …

— Ничего, припрутся! Такого попы не упустят, съедется их, как собак!.. Дак ты, значит, шагаешь к богомольцам?

— Что поделаешь, требуют люди!.. Я верю в бога, а они в меня верят.

— Требуют, значит, верят, как мулле из Крушинян? Тэ-эк… Проходил мимо твоей святой постройки… И под колокольню, вижу, поставил рабочих. Ждут тебя. Разлеглись на траве цыганским табором… Еще когда-то, помню, парни Голуба любили говорить: «Попы, долгогривые шавки, пропили церкви, продались панам, живоглоты, и нет в них веры…» Так оно и есть на самом деле! Несчастные, забитые люди мотаются по белу свету, правды ищут, не знают, где приткнуться, а ты их обманываешь, манну небесную обещаешь! Муллой у нас стать легко, трудней человеком! Ох, с огнем играешь, Альяш! Не приведет к добру твоя игра, погубит она тебя, попомнишь мое слово!.. Зачем это тебе, старому человеку?! Одумайся, брось все это, пока не поздно! Построил церковь — и ладно, нехай молятся, кто уж так хочет. Так нет — вон что выдумал, холера!.. Ну какой из тебя пророк?! Теперь ученым надо быть для этого, а ты только расписаться можешь да книжку с грехом пополам прочитать. Только деревню смешишь, теперь таких грамотеев полно…