Зомби идет по городу - Виктор Пронин

Надрывные стоны Халандовского продолжались уже давно, не первую неделю, но никогда они не были так безнадежны. Самая тяжелая борьба, самая беспросветная и безысходная – борьба с самим собой. И Халандовский в полной мере оценил истинность этого древнего открытия. Он уже изнемог в этой борьбе до такой степени, что, похоже, смирился с тем, что наступили последние его дни. Где былая уверенность в себе, твердость суждений, мягкость и неотвратимость каждого движения, где величавость взгляда, где великодушие и гостеприимство, где его друзья, в конце концов? Пустота окружала Халандовского и полнейшая беспросветность. Теперь это был слабый, немощный, нравственно разбитый человек, который хотел в жизни только одного – чтобы кто-нибудь, хоть кто-нибудь прижал бы к груди его нечесаную голову, погладил бы дружеской рукой и прошептал бы на ухо что-нибудь обнадеживающее. Пусть это будут пустые, необязательные слова, но пусть они будут, пусть кто-нибудь скажет ему, дескать, держись, старик, все будет в порядке, жизнь продолжается, мать ее...

И все. И больше ничего не надо.

Но знал Халандовский, что может произнести эти слова так, чтобы они помогли, может произнести эти слова так, как следует, только один человек на всем белом свете – начальник следственного отдела городской прокуратуры Павел Николаевич Пафнутьев. И как раз к Пафнутьеву Павлу Николаевичу он обратиться-то и не мог.

Халандовский опять увидел себя в зеркале, почесал двухнедельную щетину и с отвращением отвернулся. Вздохнув так, что, кажется, легкие должны пойти клочьями, он побрел в комнату. Нетвердой рукой откинул дверцу стенки, налил себе в толстый тяжелый стакан щедрую порцию водки, поднял его, понюхал, взвесил тяжесть и, не притронувшись, поставил стакан на полку.

И побрел на кухню.

Безутешность его была горька. Он знал – водка не поможет, она вообще никогда не помогает. Она может только усугубить. Если тебе радостно, от глотка водки станет еще радостнее, если тебе больно – будет еще больнее.

Халандовский, не оглядываясь, подогнул колени и упал в низкое кресло. И теперь уже не вздох, тяжкий надрывный стон, наполненный как бы даже предсмертной тоской, вырвался из его груди. Наверно, с такими вот стонами умирает в ночном лесу большой раненый зверь. Рука, тяжелая, сильная, радостная и щедрая когда-то рука Халандовского, повисев некоторое время в воздухе, опустилась на трубку телефона. И осталась безвольно лежать на ней, потому что других команд рука не получала. Словно отдохнув на телефоне, рука медленно поднялась и опустилась на опавший живот хозяина.

– Вот так, Аркаша, – произнес Халандовский хриплым от долгого молчания голосом. – Вот так... А ты что же, надеялся, так все и будет? Ни фига, Аркаша, ни фига. Всему приходит конец, и тебе, Аркаша, тоже пришел конец... Ха! Думал, так и будешь жировать? Ни фига, Аркаша, ни фига... Отжировался. Не-е-ет, Аркаша, так ни у кого не бывает... Ишь какой...

Вот так Халандовский разговаривал с собой уже неделю. Иногда круче, жестче, иногда мягче, как бы жалея себя, как бы утешая. И такие разговоры или обращения к себе становились все короче, все немногословнее, все больше Халандовский доверял свои чувства вздохам, стонам...

Он мог жить на подъеме, принимая решения, рискуя бросаться в авантюры, воровать и жертвовать, прогорать и возрождаться, но при этом чувствовать себя правым по большому счету. А вот правоты ему-то как раз и не хватало. Без нее он был слаб и пуст. Можно сказать проще: без правоты это был другой человек, на Халандовского похожий только отдаленно. Даже внешне, даже внешне этот человек уже не походил на Аркашу Халандовского – жалкий, никчемный, плутоватый человечишко, которого каждый мог поддать под обвисший зад, рассмеяться в лицо, плюнуть вслед...

Рука Халандовского снова потянулась к телефонной трубке. И снова уснула на ней. Будто, добираясь до этой трубки, израсходовала последние силы и теперь отдыхала. Рука Халандовского давно уже поняла, в чем спасение, она давно знала – надо звонить, надо звонить тому единственному человеку, который в состоянии что-то изменить. Халандовский этого еще не знал, но рука знала. И организм знал, тело знало. А сознание все еще сомневалось, вертелось и уклонялось.

– Вот так, Аркаша, вот так... А то ишь какой... Так каждый захочет, каждый сможет... – бормотал Халандовский, и глаза его, обращенные к окну, были полуприкрыты. Для полноты картины не хватало только одинокой слезы, которая скатилась бы по небритой горестной щеке и застряла бы где-нибудь в скорбной складке рта...

Но наступил, наступил наконец момент, когда рука Халандовского, словно набравшись сил, начала совершать осмысленные движения. Она сняла трубку с рычагов и положила ее на стол, рядом с аппаратом. Потом указательный палец, отделившись от остальных, подогнутых, медленно набрал номер. Рука взяла трубку и поднесла ее к уху. И пока неслись куда-то в городское пространство халандовские призывы о помощи, он успел еще раз тяжко вздохнуть.

– Паша, – проговорил Халандовский застоявшимся голосом. – Зайди, Паша... Надо.

И не в силах больше продолжать, Халандовский положил трубку на место. У него не было сил выслушивать ответ, что-либо объяснять, назначать время... Он сделал самое большее, на что был способен.

Пафнутьев позвонил в дверь через полчаса. Халандовский все это время сидел в кресле. Время для него не то чтобы остановилось, оно просто исчезло, его не стало. И, услышав звонок в дверь, он слабо удивился: кто бы это мог быть? Со стоном поднялся, пошел открывать. Увидев Пафнутьева, опять удивился.

– Паша? – сказал он скорее озадаченно, чем обрадованно. – Ты?

– Звал? – требовательно спросил Пафнутьев, перешагивая через порог.

– Кажется, да... Я вот сейчас припоминаю... Звонил тебе, да? Я ведь тебе звонил?

– Звонил, – ответил Пафнутьев, с подозрением оглядывая Халандовского.

– Ты так быстро добрался...

– Думал, помираешь...

– Правильно думал. Помираю.

– Давно?

– Неделю.

– Тогда тебя еще хватит на месяц-второй... Тебе еще помирать и помирать. – Бросив плащ на вешалку, Пафнутьев прошел в комнату и решительно сел в кресло. – Слушаю тебя внимательно, Аркаша.

– Выпить хочешь?

– Ни в коем случае. Мне на службу.

– Понял. – Халандовский, кряхтя, поднялся, принес из кухни помидоры, какую-то рыбу, хлеб. Вынул из бара початую бутылку «Абсолюта», поставил Пафнутьеву свежий стакан и наполнил его более чем наполовину. Себе добавлять не стал, в его стакане было примерно столько же.

– Что пьем? – Пафнутьев с интересом взял в руки бутылку. – «Абсолют»... Надо же... Швеция.

– Хорошая водка, – обронил Халандовский.

– Хорошая. А лучшую водку делают в Калуге.

– Калужской нету, Паша. Я достану тебе калужской водки, но только чуть попозже, ладно?

– Совсем плохи твои дела, Аркаша. Уж и пошутить нельзя.

– Почему нельзя... Шути, Паша. Сколько хочешь. Со мной, надо мной. Будем живы, Паша, – и, подняв стакан, Халандовский выпил. – Ты прости меня, пожалуйста, что нет калужской водки... Если бы я знал, что тебе нравится калужская водка, я бы обязательно достал. – Халандовский смотрел в окно полуприкрытыми глазами, и Пафнутьев только сейчас понял, в каком тот состоянии. Озадаченно склонил голову к плечу, подумал, быстро взглянул на Халандовского и, поколебавшись, выпил свою водку. И тут же принялся закусывать, не обходя вниманием ни помидоры, ни рыбу.

– Первый раз сегодня ем, – сказал Пафнутьев с набитым ртом. – И похоже, неплохо ем.

– Ешь, Паша, ешь...

– Говори, Аркаша. Хоть у меня и хруст за ушами стоит, но я все слышу.

– Денег хочешь? – спросил Халандовский слабым голосом, без всякого выражения.

– Угу... Хочу.

– Сколько?

– Миллион, – не задумываясь, ответил Пафнутьев.

Халандовский вынул из кармана халата замусоленный почтовый конверт и положил на стол.

– Посчитай, – сказал он. – Там двадцать бумажек по пятьдесят тысяч каждая. Как раз миллион.

Пафнутьев поддел конверт вилкой, отогнул бумажку, заглянул внутрь, не прикасаясь ни к конверту, ни к деньгам.

– Да, наверно, штук двадцать там есть... Слушаю.

– Это взятка, – пояснил Халандовский. – Специально для тебя приготовил. Миллион рублей. По нынешним временам не очень много, но, если хочешь, могу удвоить, утроить, удесятерить... Как скажешь. Взятка настоящая, не сомневайся... Деньги меченые, там невидимыми чернилами так и написано: «Взятка».

– Кто надоумил?

– Анцыферов. – Халандовский бросил наконец разглядывать окно и поворотил скорбное свое лицо к гостю, ожидая увидеть удивление, ошарашенность, возмущение, но ничего этого он не увидел. Пафнутьев сидел невозмутимо, как и прежде, все свое внимание уделяя закуске.

– А свидетели где? – спросил он.

– В коридоре... У твоего кабинета.