Зомби идет по городу - Виктор Пронин

– Опять вертел головой, пытался, видимо, как-то сориентироваться, но сообразил все правильно и зашагал в сторону центра.

Пафнутьев придвинул телефон, некоторое время угрюмо смотрел на него, потом медленно набрал номер.

– Овсов? Приветствую.

– А, Павел? – обрадовался хирург. – Жив?

– Это что, так уж удивительно?

– После всего, что я слышал о твоих похождениях... Это не просто удивительно, это потрясает. Я в восхищении от твоей изобретательности, сообразительности... Затопить два этажа...

– Прижмет – тоже начнешь соображать. А откуда ты-то знаешь, Овес?

– Слухи, Паша.

– И что же, весь город обо мне гудит?

– Не знаю, весь ли, но большая половина города... Это точно.

– А у вас-то откуда сведения?

– Паша, ты нас недооцениваешь. Мы ведь напрямую связаны с травмами, с происшествиями, с милицией... Ночи длинные, людям не спится, раны мучают, швы не затягиваются, раскаяние донимает... С кем ему, бедному, поговорить, как не с лечащим врачом?

– Все ясно. Послушай, Петя... Твой Зомби в город выходит?

– А что? – насторожился хирург.

– Ничего. Это не разговор. Давай так... Я спрашиваю – ты отвечаешь. Ты спрашиваешь – я отвечаю. Договорились? Так вот вопрос – он в город выходит?

– Прогуливается... Может, наверно, и за ворота выйти. Не исключено. Последнее время он чувствует себя лучше, – ответил Овсов.

– Понял. Значит, в городе он бывает. А ведь мы с тобой об этом говорили.

– Жизнь, Паша, обладает иногда странными свойствами...

– Он бывает в опасных местах, – теперь Пафнутьев не пожелал слушать мысли Овсова о странностях жизни.

– Я догадывался об этом. Да он, собственно, и не скрывал. Ты все знаешь, Паша. Он хочет найти авторов той автомобильной аварии, автора того удара ножом в спину...

– Не надо ему этим заниматься. В следующий раз они не промахнутся. Да и авторов этих, как ты выражаешься, я уже знаю.

– Но он тоже на них вышел?! – воскликнул Овсов почти с восхищением.

– Он вышел на девицу, которую я же ему и нашел. Тут много ума не надо. Но он неожиданно попал в болевую точку.

– Я всегда верил в него! – с гордостью произнес Овсов. – Ты, Паша, его недооцениваешь. Это потрясающий человек. Зашел бы... Пообщались бы... Ведь вы все-таки над одной проблемой работаете?

– Да?! – возмутился Пафнутьев. – Это надо же? Оказывается, он тоже работает? Оказывается... – Пафнутьев в гневе не смог подобрать достаточно крепкого словца. – У него что-то есть? – спросил уже спокойнее.

– Бумаги, письма...

– А память у него есть?

– Не надо меня кусать, Паша. Нет у него памяти, но есть кое-что поважнее.

– Овес, я предупреждал, что твой клиент не наш человек. Он из команды Байрамова.

– Ну и что? Какая разница, из чьей он команды? У него такая жажда найти тех, кто так с ним поступил... Представляешь, у человека совершенно нет страха, нет боязни?

– Нет страха? – переспросил Пафнутьев. – А может быть, это называется иначе... Может быть, в результате всех неприятностей, которые с ним случились, он лишился чувства самосохранения? Это пострашнее, чем потеря памяти, тебе не кажется?

– Может быть, – несколько сник Овсов. Видимо, похожие мысли и его посещали. – Как бы там ни было, Паша, он уже делает свое будущее, новое будущее.

– Как бы он не лишился своего будущего окончательно! – проворчал Пафнутьев. – Он рискует. Он засветился. О нем уже знают. Он мне мешает, в конце концов.

– Почему, Паша? – ласково спросил Овсов.

– Потому что своей дурацкой самодеятельностью он выдает мою работу!

– Ты бы зашел все-таки... Мне недавно подарили такую причудливую бутылку, с таким невероятным цветом напитка, что без тебя я просто не решаюсь ее открыть.

– Ох, Овес, – и Пафнутьев положил трубку.

Ушел оперативник.

Пафнутьев закрыл окно, задернул штору, выключил свет. В кабинете установились плотные осенние сумерки. Но, сев за стол, Пафнутьев продолжал ощущать какую-то раздражающую неуютность, что-то было не так, что-то мешало сосредоточиться. Прошло еще какое-то время, и он понял – после ухода оперативника дверь осталась чуть приоткрытой, и темнота коридора, которая просачивалась в узкую щель, внушала опаску, настораживала. Он встал, закрыл дверь и снова повернул ключ.

Сев за стол, он почувствовал, что ощущение опасности исчезло. Откинувшись назад, Пафнутьев нащупал затылком знакомое место на холодной крашеной стене и, скрестив руки на груди, закрыл глаза. Потом, не глядя, нащупал на стене телефонную розетку и выдернул провод. Все, рабочий день закончился, его здесь нет, отвалите, ребята, отвалите. Пусть вся прокуратура, весь город, весь мир думают, что в кабинете его нет, а где он, никому не известно. Свет погашен, дверь заперта, телефон не отвечает. Все, отвалите.

Наверно, все-таки Пафнутьев не вышел еще из шока, до сих пор в нем еще жила опаска, настороженность, ожидание нападения. Это было шоковое состояние, Пафнутьев знал и то, что никакими рассуждениями и уговорами его из тела не вышибить, должно пройти время.

Отправляя Амона в камеру, Пафнутьев ожидал чего угодно, но не того, что произошло – он неожиданно увидел перед собой главного противника. Это был Сысцов. Иван Иванович Сысцов, бывший первый, – ныне глава администрации. Как был он первым человеком в городе, так им и остался. А Пафнутьев не входил ни в первую десятку, ни в первую сотню. Силы несопоставимы. Но он знает нечто такое, что для всех тайна, – он знает о существовании связки Амон – Байрамов – Сысцов... Убийца, торгаш и власть сомкнулись в одном хороводе. Крепко взявшись за руки, они устроили пляску смерти на улицах города. Между ними сучит ножками Анцыферов, от них отталкивает мешающих Колов...

А ты, Павел Николаевич, в качестве кого здесь ты? Определяйся, Павел Николаевич, пора. Все слова сказаны, позиции определены, путей назад нет. Хоть ты наизнанку сейчас вывернись, все равно тебе уже никто не поверит. Ты, Павел Николаевич, чужак. Оказался в этой компании случайно и ненадолго. Пришло время тебе сматывать удочки. В прошлый раз тебя чуть было не застрелили, сейчас голову уже намеревались отрезать... Сколько же можно испытывать судьбу?

Пафнутьев только сейчас в полной мере понял собственную обреченность. Перед ним стояла стена, которую невозможно было преодолеть. Если он еще дерзил Анцыферову, шаловливо разговаривал с Коловым, то Сысцов... С Сысцовым он не мог себе позволить даже дерзости, даже шаловливого тона, не говоря уже о том, чтобы замахнуться всерьез. И самое главное – на Сысцове цепочка не обрывалась, цепочка тянулась дальше, в невероятную высь, в слепящую, недоступную высь, где была разряженная, не пригодная для жизни мертвящая атмосфера, где действовали другие законы, другое тяготение, иная система отсчета.

Взгляд Пафнутьева, скользя по пустому холодному столу, невольно наткнулся на фотографию под стеклом – когда-то ее подарил Сысцов. Он, кажется, дарил ее всем должностным лицам города, у каждого лежала под стеклом, стояла в шкафу, висела на стене в рамке эта фотография. На ней был изображен какой-то высокий прием в золоченом зале, украшенном бронзой и лепниной, над головами полыхали царские люстры из хрусталя, отливающего синеватыми, розоватыми бликами. А под люстрами стояли люди, и среди них улыбающийся президент, улыбающийся Сысцов, другие легко узнаваемые люди. В руках у них бокалы, в глазах хмель и взаимопонимание, на лицах торжество победителей. А на лацканах пиджаков – значки, незнакомые Пафнутьеву, но у всех одинаковые значки, посверкивающие в императорском свете люстр.

Пафнутьев зябко передернул плечами. В комнате было прохладно. В прокуратуре установился какой-то сырой, затхлый воздух. Батареи стояли холодными, тепло обещали дать при первых заморозках – не было денег.

Халандовский смотрел на себя в зеркало, и глубокое разочарование было написано на его небритом лице. Был он небрит, нечесан и печален. В таком вот состоянии Халандовский, некогда великодушный и снисходительный, пребывал уже не первый день. В длинном распахнутом халате нежно-розового цвета, с легкомысленными розочками на отворотах, в черных сатиновых трусах, почти достигающих его мясистых колен, босиком ходил он по комнате из угла в угол и время от времени протяжно, надрывно вздыхал. Иногда подходил к окну, смотрел на улицу долгим, протяжным взглядом, и в его больших глазах отражались столбы, верхушки деревьев, тяжкие осенние тучи. И смотрел так, словно был лишен всего этого отныне и навсегда. И опять, вздохнув, вытолкнув из себя все остатки воздуха, снова отправлялся в долгий путь на кухню. Там он с некоторым оцепенением смотрел на холодильник, клал на него тяжелую свою безвольную руку и, постояв несколько минут, отправлялся в другую комнату и снова смотрел в окно, но уже в противоположную сторону.