ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ. Книга 1 - Олег Свешников

Подъезжали санитарные автобусы, у госпиталя живо, суетливо выгружали раненых бойцов. Сюда же раненные ехали на телеге. Шли соборно, опираясь на костыли, с трудом поддерживая друг друга. Бинтовые повязки на голове, на груди были красны от крови. Глаза смотрели грустно: прежняя праведная ярость истаяла, ушла в испуг, в недоумение перед жизнью и смертью.

─ Неужели так близко война? ─ удивился Николай Копылов.

─ Как видишь, ─ задумчиво отозвался Башкин.

Они сдружились и теперь были неразлучны.

Мимо проходила пожилая, иссушенная горем женщина, катила перед собою детскую коляску. Копылов остановил беженку.

─ Мать, как там? ─ спросил по боли.

─ Жутко, сынок. Фашист во всю свирепствует в Белоруссии. Убивает, жжет хаты. Дьявольское племя пришло на Русь, беспощадное. У меня дочь убили. Изнасиловали скопом и убили. Обнажили ее и, смеясь, надругивались. При мне, милый. Жутко! Жгли ей груди. Затем распяли на березе и расстреляли. Окаменела я, отяжелела от слез, от страшной, скорбной правды. Ничего не слышу, ни себя, ни земли, ни неба, ни голоса человеческого, ни голоса Божьего. Ты, милый, прости, как призрак передо мною, издали, как с того света говоришь. ─ В коляске заплакал ребенок, она нагнулась, поправила одеяльце. ─ Везу дочку мученицы, внучку свою, к спасению. А где оно? Не ведаю.

─ Как зовут красавицу?

─ Олеся, ─ женщина пошла дальше по проспекту Ленина.

Александр Башкин остановил ее:

─ Подожди, мать. ─ Догнал ее, положил в коляску пироги, сахар, в свертке домашнее сало, что насобирала ему в дорогу Мария Михайловна. ─ Пригодится в дороге.

─ Спасибо, милый, ─ низко поклонилась женщина, с любовью перекрестила. ─ Дай Бог здоровья и долгой жизни!

─ Даст, не отрекусь, ─ он погладил по головке малютку Олесю. ─ На фронт иду, мать, врага бить! Хочу дожить до народной радости! Горько и печально будет, если звезда моя истает в небе раньше.

Женщина вдумчиво посмотрела на Александра. Попросила руку, изучила ее. И дала поцеловать икону святой Богоматери.

─ Переполнен скорбью твой путь, милостивый человек! Но до победы доживешь! И ордена вижу! Колдунья-пророчица я, верь моему слову. Ты не оставил в беде беженку, Бог не оставит в беде тебя, он сам мученик-беженец, кого распяли звери на распятье!

И женщина, была, не была, повезла детскую коляску с Олесею дальше.

Александр в задумчивости постоял. Вернулся к другу:

─ Война только началась, а уже, сколько мечется в диком вихре над землею Русскою человеческого горя!

III

Члены бюро Тульского обкома партии беседовали с добровольцами в здании областного драматического театра имени Максима Горького. Ожидание всегда томительно. Но вот на парадное крыльцо вышли командир стрелкового корпуса Тульского гарнизона Иван Бакунин и секретарь горкома комсомола Евдокия Шишкина. Генерал строго оглядел площадь, вмиг притихшую, замершую от людского говора, смеха и песен, подозвал к себе офицера Воронина:

─ Из Мордвеса?

─ Так точно!

─ Ваша очередь!

Взяв чемоданы и рюкзаки, братва беспорядочно устремилась в здание театра. Члены бюро расположились на сцене. Вызывали по очереди. Александр Башкин шел седьмым по списку.

Он шагнул на сцену, как на эшафот. Тревожность измучивала необоримая; поселилась в душе злою, нежеланною змеею-самозванкою и никак было ее изгнать. Больше всего он боялся, не позвонил ли в Тульское управление НКВД капитан государственной безопасности Николай Макаров, не ссыпал ли горстями лжи в его сторону, не осквернил ли его чистую, целомудренную безвинность, став Пилатом? И не вынесен ли уже приговор? Такое раздумье и тревожило печаль, обреченность, гасило дивную светлынь в сердце; еще не взял винтовку, не поднялся в атаку, а уже печали, печали.

Он даже слышал, стоит у гильотины, с палачом, и ощущает холодное острие топора.

Судьями собралась вся верховная власть: первый секретарь обкома партии В. Г. Жаворонков, второй секретарь А. В. Калиновский, председатель облисполкома Н. И. Чмутов, начальник управления НКВД майор государственной безопасности В. Н. Суходольский, первый секретарь обкома комсомола М. С. Ларионов, военные, седовласые рабочие ─ с Косогорского металлургического завода, с оружейного, от шахт Мосбаса. Соборность превеликая.

Василий Гаврилович Жаворонков одет в офицерскую шевиотовую гимнастерку, подпоясанную широким ремнем, на груди сверкали ордена Ленина и Красного Знамени. Высок и широкоплеч, кость крестьянская, щеки выбриты до синевы. Лицо утомленное, но глаза живые, движения властные, спокойные.

Он вдумчиво посмотрел на юношу:

─ Как прикажете вас величать?

─ Башкин Александр Иванович.

─ Кем работали?

─ Пахарем в колхозе, в Пряхино, затем финансовым инспектором в банке Мордвеса.

─ Какова семья?

─ Мать, братья и сестры.

─ Не потеряют они кормильца?

─ В семье трудятся мать и братья.

─ Идете добровольно? ─ продолжал заинтересованно спрашивать Жаворонков.

─ Так точно, товарищ секретарь обкома партии! ─ подтянулся Александр Башкин.

─ Сколько вам лет?

─ Девятнадцать.

─ Не преувеличиваете возраст?

Башкин покраснел, удивившись его отеческому вниманию, его прозорливости.

─ Скоро будет, ─ поправился он.

─ Так желаете на фронт?

─ Очень желаю, ─ кивнул он.

─ И сумели осмыслить опасность, какая грозит? Ведь война, могут убить.

─ За смерть пока не думал! И зачем? Философы уверяют: когда мы существуем, смерть еще не присутствует, а когда смерть присутствует, мы уже не существуем!

Секретарь обкома улыбнулся:

─ Эпикура читаете?

─ Дедушка был на деревне книгочеем, жизни учил. И любви к Отечеству.

Василий Жаворонков прогулялся:

─ Вам прямо с поезда, с колес, придется вливаться в битвы, сдерживать танковую армию Гудериана, отборные дивизии СС «Тотен Копф». Вашему полку выпало преградить путь крестоносцам-завоевателям к Туле и Москве. Ценою жизни, сынок, жертвенно!

─ Наказ партии выполним! ─ подтянулся Башкин. ─ Все века стоит Тула на страже Русского Отечества! Ужели позволим фашисту топтать Тулу! Русский солдат не позволит, товарищ секретарь обкома! Сами придем в Берлин!

Василий Гаврилович вдумчиво заметил:

─ Хорошо, сынок, очень хорошо, что в вас живет такая убежденность. Я тоже верую в жертвенность русского солдата. И в победу!

Он взглянул на помощника Барчукова:

─ Направление от Мордвесского райкома партии на юношу имеется?

─ Так точно, Василий Гаврилович.

Теперь он с прищуром посмотрел на членов бюро, заглянул в глаза каждому седовласому рабочему:

─ Как, товарищи, доверим юному воину Россию?

Послышались голоса:

─ Доверим.

─ Молодцом смотрится.

─ Вожак комсомола в Мордвесе!

Жаворонков тепло положил руку на плечо Александра:

─ Воюй, сынок. И береги себя. Пусть мать в горе не плачет над твоею могилою.

Сказано было с тихою грустью и со скрытою болью. Секретарь обкома с жестокою ясностью понимал, юношу-воина на гибель. Его и все ополчение. Но другого выхода не было. Просто не было. Они, мальчики, должны были приостановить у Смоленска фашистское воинство. И жертвенно пасть на поле битвы. Во имя России, любви и свободы. Так им выпало. По воле судьбы. По воле рока. По воле богов. Больше было некому остановить танки Гудериана. Только им. Только собою. Армии сражались в окружении. Он бы у каждого, у каждого прилюдно попросил прощение, даже коленопреклоненно, ибо слышал свою вину и свою боль, что посылает на смерть красивую поросль земную. Но расслабляться было нельзя!

IV

Его друг Николай Копылов тоже был зачислен в Тульский добровольческий коммунистический полк. Журналиста газеты Николая Пекина не взяли. Не взяли из-за зрения! Горечь отказа сильно расстроила юношу. Он испытывал откровенную печаль и тоску, его мучило ощущение сиротливости, было горько, было очень горько, что его назвали лишним на пиру битвы за Отечество. И, несомненно, несомненно, слышал себя предателем Отечества! И теперь, прислонившись к тополю, сильно плакал. Александр Башкин, как мог, успокаивал печальника; было жутко видеть, как отчаянно горько плачет мужчина.

Тракторист Вася Сивков, которого тоже не взяли из Мордвеса как добровольца, напротив, был весел и беспечен.

─ Навоюемся еще! Хе, хе, рот в сметане, сам в грехе. Какие наши годы? Была бы оказана власти честь, а в пекло сдуру зачем лезть?

─ Скажи, поджилки затряслись, ─ прямо осудил его Копылов.

─ И затряслись, если честно, ─ не стал скрывать земляк. ─ Видели, толпы и толпы везли из-под Смоленска раненого брата, слезы, печали, стоны, все залиты кровью ─ и в груди заломило. Не моя это работа, война! Я хлебороб и сеятель; солнце всходит, рожь подходит, трактор жать ее выходит, ─ скороговоркою выговорил он, доставая бутылку с самогоном, отпивая несколько глотков.

Налил в стакан Башкину: