Русский путь. Вектор, программа, враги - Сергей Кара-Мурза

В действительности перестройка началась как раз с того, что были разрушены разумные и привычные очертания этого понятия. Идеологи избегали давать этому понятию связное определение, а люди и не спрашивали, хотя никакого молчаливого договора относительно смысла этого слова в нашем обществе не было. Но тогда не вникали даже в странные заявления, не до этого было.

Выступая в 1990 г. в МГУ, А.Н. Яковлев высказал такую сентенцию: «До сих пор во многих сидит или раб, или маленький городовой, полицмейстер, этакий маленький сталин. Я не знаю, вот вы, молодые ребята, не ловите себя на мысли: думаешь вроде бы демократически, радикально, но вдруг конкретный вопрос – и начинаются внутренние распри. Сразу вторгаются какие-то сторонние морально-психологические факторы, возникают какие-то неуловимые помехи» [46, с. 79].

Это заявление по смыслу чудовищное – в сознании, дескать, не должно быть никаких тормозов, никаких «полицмейстеров», на него не должны влиять никакие «морально-психологические факторы». Это – утопия освобождения разума от совести. Устранение из сознания запретов нравственности, чтобы «думать демократически, радикально», как раз и ведет к разрушению разума, ибо при устранении постулатов этики повисает в пустоте и логика, эта «полиция нравов интеллигенции».

Отметим замечательный факт: менее образованные люди оказались более разумными – они гораздо более осторожно и скептически относились к лозунгам этих пропагандистов, чувствовали подвох. Какое раздражение это вызывало у идеологов! А.Н. Яковлев пишет: «Да, в 1985 г. я, например, не предполагал, что у нас такой огромный запас консерватизма в обществе. Мне казалось, что стоит только провозгласить – свобода, гласность, демократия! И такое забурлит! Только б удержать энтузиазм! Но все оказалось намного сложнее, труднее. Вы видите, борются даже против демократии, а часть людей раздражена гласностью, считает, что это дело вредное» [46, с. 69].

Это сладкое слово «демократия» вдруг увязали с частной собственностью и рынком. Это уже вызвало тревогу. Известный философ В.М. Межуев убеждал: «Какое же общество действительно нуждается в правовой демократии и способно ее защитить и сохранить? Я думаю, только то, которое состоит из собственников, независимо от того, чем они владеют: средствами производства, денежным капиталом или только своей рабочей силой… Иными словами, это общество приватных интересов и дел, где каждому что-то принадлежит и каждый имеет право на собственное дело. По существу, это и есть гражданское общество, в котором люди связаны между собой как независимые друг от друга индивиды – самостоятельные собственники и хозяева своего частного дела» [124].

Насколько кадеты начала XX в. оказались более демократами. М. Вебер, объясняя отличие русской революции от буржуазных западных, приводит важный довод: к 1905 г. в России понятие «собственность» утратило свой священный ореол даже для представителей буржуазии в либеральном движении. Как пишет исследователь трудов М. Вебера А. Кустарев, «таким образом, ценность, бывшая мотором буржуазно-демократических революций в Западной Европе, в России ассоциируется с консерватизмом, а в данных политических обстоятельствах даже просто с силами реакции».

Вот что пишет М. Вебер в 1906 г.: «Было бы в высшей степени смешным приписывать сегодняшнему высокоразвитому капитализму, как он импортируется теперь в Россию и существует в Америке, … избирательное сродство с “демократией” или вовсе со “свободой” (в каком бы то ни было смысле слова)».

В высшей степени смешно, а ведь В.М. Межуев из авторитетов едва ли не самый эрудированный. Хотя бы предупредил, что Вебер, мол, заблуждался, а мы тут в СССР прозрели. Но нет, пропагандисты ни с кем не спорят, просто игнорируют.

Лозунг демократии вошел в непримиримое противоречие с реальностью – большинство не поддержало перестройку. В.В. Радаев и О.И. Шкаратан пишут в важной статье: «Трагическим является консерватизм не отдельных групп, а тем более отдельных лиц, но огромных масс, верящих, что они сегодня живут при социализме и что его необходимо “исправить”. В сознании очень многих рыночные формы хозяйствования односторонне отождествляются с эксплуатацией, неравенством, безработицей. Да, пожалуй, нет для реформаторов более страшной преграды, чем народные предрассудки» [29].

Реформаторами овладел пессимизм. Н. Амосов, академик и народный депутат СССР, так назвал свою статью 7 ноября 1990 г.: «Революция у нас или нет?». Вот ее главные тезисы: «Со всей определенностью скажу: нельзя полагаться на среднего гражданина… Рынок (особенно предпринимательство) воспринимается абстрактно даже его защитниками, а у большинства рабочих вызывает внутреннее сопротивление…

Теперь о системе власти. Просвещенная демократия для нас непригодна… Важно понять: нынешняя власть Советов – недопустимая роскошь для нас. До западной же демократии с ее традициями, богатым обществом и ответственными гражданами, владеющими собственностью, мы еще не доросли… Не хочу делать сомнительные прогнозы, но предвижу, что дело закончится шоковым вариантом по-польски. И не считаю, что это самый плохой вывод: рынок будет создан. И голода не будет. А некоторая скудость питания, по моей теории, даже пойдет на пользу здоровью…

Другого пути к оптимальному обществу действительно нет. Но как это докажешь массе людей, которые ничего не видели, кроме социализма, а при перестройке потеряли и то малое, что имели»? [34].

Именно ведущие идеологи перестройки и стали отказываться от лозунга демократизации – мол, народ не годится. Вот как обосновывает этот отход министр Е.Г. Ясин: «Я, оставаясь преданным сторонником либеральной демократии, тем не менее убежден, что этап трудных болезненных реформ Россия при либеральной демократии не пройдет. В России не привыкли к послушанию. Поэтому давайте смотреть на вещи реально. Между реформами и демократией есть определенные противоречия. И мы должны предпочесть реформы… Если будет создан авторитарный режим, то у нас есть еще шанс осуществить реформы» [52].

Так же рассуждает и академик А.Г. Аганбегян: «Сильная политическая власть при неокрепшей демократии, которую мы имеем, не может быть демократической или либеральной в западном понимании слова. Поэтому, наверное, она будет развиваться в направлении авторитарном… Человек ведь был зверем. Есть у него инстинкты. Чем объяснить, что подростки без причины нападают на какого-нибудь пожилого человека, который ничего им не сделал, и избивают его до полусмерти. Почему? И это – довольно распространенное явление – вандализм, такой взрыв насилия в людях. Ведь попробуйте кого-нибудь повесить на площади. Уверяю Вас, что 10 тысяч людей придет и с удовольствием будет смотреть не отрывая глаз, как он дрыгается» [53].

Это уже не удивляло, потому что с самого начала реформ рассуждения в гуманитарной элите стали крайне антидемократичными. Открыто говорилось о перераспределении собственности и доходов большинства населения в пользу очень небольшого меньшинства. Г.Х. Попов, оправдывая в начале 1992 г. присвоение правительством и передачу новым собственникам сбережений населения, писал: «Еще одна сила, которая действовала в обществе, – конструктивные слои. Кроме отрядов интеллигенции, заинтересованных в преобразованиях, это предприниматели, фермеры, кооператоры. Все они выступали за новые формы жизни. Но беда состояла в том, что их было катастрофически мало» (выделено мною. – С. К.-М.) [54].

О. Лацис так писал о начавшейся реформе Е. Гайдара: «Когда больной на операционном столе и в руках хирурга скальпель, было бы гибельно для больного демократически обсуждать движения рук врача. Специалист должен принимать решения сам. Сейчас вся наша страна в положении такого больного». В рамках демократического мышления заявление О. Лациса чудовищно – он с авторитетом эксперта оправдывает тот факт, что у страны не спросили ни о согласии на операцию, ни о доверии хирургу.

Лучше всего философию нового порядка выразил после учредительного съезда Движения демократических реформ его председатель, тогдашний мэр Москвы Г.Х. Попов. В своей пресс-конференции он рассуждал о том, как, по его мнению, надо будет поступать в случае массового недовольства радикальной экономической реформой. Страх перед голодной толпой «люмпенизированных социальных иждивенцев», как экс-мэр обычно называл трудящихся, стал навязчивой идеей новых отцов русской демократии. Вот как сформулировал Г. Попов их установки: «Я считаю возможным и необходимым применить в этом случае силу и применить ее как можно скорее. Лучше применить безоружных милиционеров, чем вооруженных. Лучше применить вооруженную милицию, чем выпускать войска. Лучше применить войска, чем выпускать артиллерию, авиацию… Так что с этой точки зрения – вопрос простой».