Грехи маленького городка - Кен Джаворовски

хоть за кем-нибудь. Но как сказать об этом умирающей шестнадцатилетней девочке? Правильный ответ: никак. Молчи в тряпочку.

– Я не вру пациентам. Но и не обязана обсуждать с ними любые вопросы, которые взбредут им в голову.

– Значит, вы избегаете ответа.

– Верно. Или как-нибудь хитро меняю тему.

– Как, например?

– Ты в каком классе?

– Я на домашнем обучении. Думаю, если ходила бы в школу, была бы в десятом.

– Какой у тебя любимый предмет?

– Погодите, вам правда интересно или это вы хитро сменили тему?

– Ответ «да» на оба вопроса. Так какой у тебя любимый предмет?

– Биология. А у вас какой был?

– И у меня тоже. Из всех моих одноклассниц только мне нравилось препарировать лягушку.

– У вас было много кавалеров в школе?

– Нет.

– Ой, я вам не верю. Вы замужем?

– Нет.

– А были?

– Слишком много вопросов.

– Извините.

– Нет. Я никогда не была замужем.

– Почему? Вам нравятся девушки?

– Вовсе нет. Просто среднее качество мужчин Локсбурга несколько ниже оптимального.

Это развеселило девочку, и я рассмеялась вместе с ней.

– Нет, ну серьезно! – продолжала настаивать Габриэлла. – Вы же такая хорошенькая, почему нет?

– Если снять маску, я уже не буду такой хорошенькой. У меня шрам после операции по поводу врожденного уродства. Поэтому мне трудно сходиться с людьми. Я имею в виду – в романтическом смысле.

Мы обе немного помолчали. Потом я сняла маску и продемонстрировала шрам.

– Все не так ужасно. Вы все равно хорошенькая.

– Спасибо на добром слове.

– Это правда, – заверила Габриэлла. – Я бы не стала вам врать.

* * *

Наша больница – одно из самых новых зданий в черте города. Его возвели на некогда заросшем сорняками пустыре в конце Арчер-авеню, когда снесли старую больницу. Обустройство еще продолжается. В задней части, например, недавно начали оборудовать помещение под кабинет МРТ, и если удастся изыскать финансирование – речь о полумиллионе долларов, – возможно, там установят соответствующую аппаратуру. Но особенного оптимизма на этот счет я не испытываю. Прибыли от нас ноль, и горожан больница не интересует – разве что как мишень для шуток. Часто вспоминают, например, историю про некоего плотника из соседнего Гринбрайера, который подчистую срезал себе три пальца промышленной продольной пилой. Он перетянул запястье ремнем, чтобы остановить кровь, сунул пальцы в пластиковый контейнер и помчался в Мемориальную больницу Нортумберленда.

Тамошний врач обработал отрубленные пальцы, после чего отправил их вместе с плотником на скорой в Харрисбург, где два из трех пальцев благополучно пришили на место. Когда все было сказано и сделано, хирург поинтересовался:

– У вас кровь хлестала, как у свиньи на бойне, и три пальца в контейнере лежали. До Локсбургской больницы общего профиля добираться на пятнадцать минут меньше, чем к нам. Почему же вы туда не поехали?

– Я подумал об этом, – признал плотник, – но, понимаете, это ведь Локсбург.

И доктор ответил:

– Верно. Я бы на вашем месте поступил так же.

Этой байке тридцать лет, Локсбургская больница прошла с тех пор долгий путь, в чем я убедилась во время многочисленных сверхурочных часов, которые никто мне не оплатил. Но от плохой репутации тяжело избавиться, и без крайней необходимости с нами стараются не связываться.

Однако в этом есть и кое-что хорошее. В отсутствие пациентов в больнице спокойно. Мы с Габриэллой проговорили несколько часов, и никто нам не помешал. Я время от времени выходила в холл проверить обстановку – и разбудить администраторшу, которая клевала носом за своей стойкой, – а потом шла к девочке в палату. Габриэлла восклицала:

– Ой, а вот что я еще забыла вам сказать! – возвращаясь к истории, которой поделилась до этого, или: – Погодите, вы ни словечка не говорили про то, как в детстве отмечали Рождество! – после моего рассказа о том, как я взрослела.

Мы провели вместе все утро, а потом, хотя моя смена закончилась, я осталась с Габриэллой поужинать, а к вечеру у нее снова начались боли. Пришел врач и ввел обезболивающее, чтобы она могла поспать ночью.

На следующее утро Габриэлла выглядела отдохнувшей и лучезарно улыбнулась, когда я открыла дверь в ее палату.

– Доброе утро, – сказала девочка.

– Привет. Как самочувствие?

– Неплохо, – был ответ. – На сколько меня еще тут оставят?

– А как тебе самой хотелось бы?

– Может, еще на денек? Дома всегда слишком шумно, и мне трудно выспаться.

Я уже знала, что у нее четыре брата и три сестры, при этом двое младших вырабатывают больше энергии, чем иная электростанция.

– Младшие же у вас мальчики, правильно?

– Ага. Они самые доставучие.

– Так и полагается. А если думаешь, что от них сейчас много неприятностей, погоди, пока подрастешь. Станет еще хуже.

– Это если я подрасту, – заметила она.

Я постаралась исправить положение, кляня себя за неосторожный выбор слов:

– Так! Видишь?

– Что?

– Ты подросла. Стала старше на три секунды. Смотри-ка, вот опять! – Я взмахнула рукой, изображая, как упорхнуло время.

Габриэлла попросила:

– А махните еще. Пусть пройдет год.

– Вжик! Готово. Год прошел.

– Я жива?

– Вот же, деточка. Ты тут. Это единственное, что имеет значение.

– Так я могу остаться еще на день?

От этого вопроса мне стало грустно. Куда годится, если девочка хочет остаться в пустой больнице, лишь бы не возвращаться в родной дом?

– Если тебе так будет лучше. Но лгать твоему отцу я не могу.

– Страшитесь Бога?

– Я не религиозна, поэтому ответ, наверное, нет.

– Почему же тогда вы так боитесь кому-нибудь наврать?

– Чтобы быть хорошим человеком, религия не нужна. И чтобы понимать, что во лжи нет ничего хорошего, тоже.

– Это я знаю. Но вы боитесь врать или нет?

– Нет. Тут вот какое дело: хотя правду иногда тяжело вынести, она почти всегда лучше лжи. Когда я росла, врачи вечно твердили мне: «Ты станешь красавицей! Мы тебя вылечим!» Они очень старались меня убедить, и я верила. А когда у докторов ничего не получалось, они снова уговаривали меня, и надежда возвращалась. По-моему… ужасно поступать так с ребенком. Внушать необоснованный оптимизм, после чего становится еще больнее. Мне кажется, это меня ожесточило. Поэтому я пообещала себе никогда не поступать так с другими.

Тут я остановилась, хотя объяснение вышло довольно жалким. Но как описать ночи, которые я снова и снова проводила в слезах, и наполненные болью долгие дни? Как описать чувство, когда смотришь врачу в глаза, а он разматывает бинт и не может скрыть разочарования? Или горечь, когда тебя гладят по голове и утешают: «Все нормально, милая», когда ничего не нормально, или обещают: «В следующий раз будет лучше», перед тем как приходит медсестра