Солнце в силках - Марина Сычева

Опустошенный, неизмеримо маленький по сравнению с могучей тайгой, частью которой он был мгновение назад, Табата опустил бубен. Тело ломило от усталости, но показывать свою слабость ойууну было не к лицу. Табата обернулся к людям.

Наставник кивнул. «Ты все сделал правильно», – говорил его взгляд. Брат гордо улыбнулся и шагнул навстречу. Его движение словно сдвинуло лавину: люди обступили Табату, загалдели.

Оглядев знакомые лица, Табата подумал: «Это мой народ. Я за них в ответе».

Охотники скрылись в тайге, и улус понемногу вернулся к привычной жизни. Малыши затеяли новую забаву: один вставал в центр круга и, шепча и воя, изображал камлание, остальные восторженно наблюдали и то и дело устраивали свару за право изображать шамана. Девушки сбивались в стайки неподалеку от стоянки Тайаха. Хихикали, выглядывали Табату-красавца. Услышав их трескотню, Тураах фыркнула, за что тут же была удостоена презрительных взглядов.

Табата и старый ойуун скрылись почти сразу после алгыса и больше не показывались. Тураах бродила по улусу, не решаясь спуститься к урасе, пока беспокойство не погнало ее в лес.

Тайга молчала. Неестественная тишина настораживала, казалась предвестницей беды. Но ни следа злой воли не ощущалось в ее чаще. Тураах вслушивалась и вслушивалась. До стука в висках и звона в ушах. До изнеможения.

А где-то шли по таежным тропам охотники, надеясь на благосклонность Байаная. Только вместо удачной охоты грозит им кровавое пиршество.

Тураах решилась: отпустила себя в небо.

Не можешь найти тьму отсюда, так последуй за охотниками.

– К северо-западу в полдневном переходе отсюда сильно изломан подлесок и есть свежие следы, – сказал Бэргэн, устраиваясь у костра.

– Да улыбнется нам Баай Байанай! – отозвался Сэмэтэй. – Ребята говорили, что слышали в той стороне лосиный рев. Похоже, начался гон.

Охотникам не на что было жаловаться: птица и мелкий пушной зверь попадались в изобилии, но удаль и юношеская сила требовали выхода – все жаждали крупной дичи.

– Зайчонок, плесни-ка Бэргэну кумыса, – Сэмэтэй довольно ухмыльнулся, вспомнив историю с лисом. Тыгын покраснел, но приказ исполнил. – С вабом[29] пойдем? Мой средний, Дохсун, проревет так, что все самцы сбегутся!

– В гон лоси свирепы, лучше пустим в дело лаек. В своре есть бурая – матерая лосятница. Для того ее и брал.

– Будь по-твоему! – хлопнул широкой ладонью по колену Сэмэтэй. – Слышь, Зайчонок, завтра на лося пойдем! Не обоссысь, он крупнее лисицы!

Тыгын стал пунцовым.

– Прекращай, Сэмэтэй, – Бэргэн беззлобно рассмеялся. – Хватит парня тюкать. С тобой завтра пойдет, пора ему опыта набираться.

Тыгын опасливо глянул на Бэргэна, но, не заметив в его глазах насмешки, кивнул.

Тыгын шел замыкающим, постоянно оглядывался, спиной ощущая чей-то взгляд. Звериная тропа следовала на запад по густой чаще, забирая вверх, на сопку.

Вдруг Сэмэтэй остановился и приложил палец к губам. Тыгын прислушался, но ничего нового не услышал – привычный шум тайги да далекий стрекот сорок. Утешало одно: три молодых охотника, в том числе хваленый Дохсун, похоже, тоже не слышали ничего особенного.

Радуясь короткой передышке (еще бы перекусить!), Тыгын глазел по сторонам. Охотники остановились на небольшой прогалине. Здесь тропа заворачивала, огибая скалистый выступ высотой в полтора человеческих роста. Сэмэтэй, шедший во главе отряда, замер как раз возле вспученного камнями подножия скалы.

Вдруг он шевельнулся и шикнул младшим охотникам:

– В ряд на десять шагов! Луки! Это гонный лось…

Гонный лось? Но Дохсун же не вабил? И собаки Бэргэна взяли след на северо-запад, а их отряд пошел соседней тропой…

Тыгын наложил стрелу. Слева затрещал подлесок.

С трудом натянул тетиву, прицелился. Лук в его руках мелко подрагивал – Тыгын молился, чтобы никто этого не заметил.

– Спокойно. Не стрелять, пока не покажется, – еле слышно проговорил Сэмэтэй.

Тыгына трясло. Прямо на него идет! Руки налились болью. Передние ветки заколыхались, мелькнуло что-то черное. Треньк! Рука предательски дрогнула – и стрела стремительно унеслась в кусты.

– Балбес криворукий! – сплюнул Сэмэтэй. Дохсун опустил лук.

Зверь метнулся в сторону. С треском и плачем выкатился на прогалину – медвежонок! Стрела Тыгына, уже переломленная, торчала из бурого бока. Медвежонок жалобно провыл.

И заросли отозвались яростным ревом. Зелень вспенилась – из нее вырвался озлобленный зверь. Перед Тыгыном мелькнула оскаленная пасть и тяжелая когтистая лапа. Живот пронзила нестерпимая боль.

Сэмэтэй выругался и спустил тетиву. Стрела Дохсуна полетела вслед за стрелой отца. Почувствовав боль, медведица отбросила Тыгына в сторону и с рычанием кинулась на охотников.

Все пространство вокруг заполнили кровь, крики и рев. Двоих молодых охотников зверь смел разом. Раздался хруст костей – мощные челюсти сомкнулись на плече Дохсуна. Он забился, стараясь вырваться.

Вдруг прямо в морду медведицы спикировала чернокрылая тень. Ворона метила в желтые глаза. Медведица разжала челюсти и замотала головой. «Клац!» – полетели перья, птица упала. Залитый кровью Дохсун стал оседать на землю.

Сэмэтэй подхватил растерзанного сына и, прикрываясь его телом, вонзил охотничий нож в брюхо вставшего на задние лапы зверя.

Медведица взвыла. Когти полосовали бездыханного Дохсуна, лишь иногда дотягиваясь до словно не чувствующего боли Сэмэтэя. Не выдержав напора, старик, все еще сжимающий правой рукой тело сына, повалился на землю.

Где-то раздался лай собак.

Птичий крик разрывал глотку. Всюду мелькали окровавленные клыки и желтые глаза. Тело билось в попытке подняться в воздух.

Успела. Тураах успела вернуться в себя за миг до того, как зубы взбешенной медведицы сомкнулись над головой сестры-вороны.

Но помочь не смогла. Слезы хлынули по щекам. Тураах всхлипнула и зашептала тревожно кружащей над ней Серобокой:

– Медведица… Она их всех растерзала…

Когда следом за остервенело лающей сворой собак Бэргэн выбрался на прогалину, все уже кончилось. Израненная, испуганная лаем собак, медведица скрылась. Исчез и медвежонок. Земля и камни багровели от крови. У самых кустов лежал мертвый Тыгын, держа окоченевшими руками вывалившиеся из брюха кишки.

Двое других охотников истекли кровью.

На большом камне, раскачиваясь из стороны в сторону, сидел Сэмэтэй. Правая щека охотника была разодрана до кости. Красными от крови руками он сжимал бездыханного сына и твердил:

– Желтый огонь, желтый огонь в глазах…

Глава десятая

Чем не угодили тебе охотники, Баай Байанай? Или я прогневил тебя? Но я слышал, клянусь, слышал твой громовой хохот в шелесте листвы. Вспенились от него древесные соки, забурлили радостью в каждой жилке осин и тополей. В каждой моей жилке.

Не верю в твой гнев, Хозяин Леса! Другое здесь что-то. Непонятное.

Медведица эта… Каждый день входил я в твои обильные чертоги, слушал лес. Кому, как не мне, знать: никогда не бродила она по лесным тропам. Ни она, ни ее медвежонок. И сейчас не бродит. Не осталось ни следа ее лап, ни туши. Я знаю, чувствую это, хоть и не был на залитой кровью поляне.

Кому тогда вспорол брюхо озверевший от горя Сэмэтэй? И пылающие желтым огнем глаза, о которых все твердил старик… Не бывает таких глаз у косолапых обитателей чащи!

Чья черная воля настигла людей на таежной тропе?

И почему молчишь ты, богач Байанай, оставляя меня теряться в догадках?

Идут. Табата поднялся и вышел из урасы в ночь. Он ждал их, знал, что придут. Это читалось в безумном взгляде старика Сэмэтэя. Приближались шумно, открыто – значит, будем говорить.

У тлеющего костра изваянием замер Тайах-ойуун. Табата благодарно кивнул наставнику и обернулся, прямой, как стрела, к тем, кто шел задавать вопросы.

Их было немного. Сэмэтэй, его сыновья, Эркин и Эрхан, еще несколько добытчиков, тетка погибшего Тыгына. И… Бэргэн. Табата вздрогнул. Неужели и ты, брат? За спиной Бэргэна бугрилась мощная фигура кузнеца Чорруна, неведомо зачем увязавшегося за охотниками.

В нескольких шагах от костра они остановились, Сэмэтэй шагнул вперед. Лицо его, изодранное медвежьими когтями, было страшно, еще страшнее была тьма