Солнце в силках - Марина Сычева

– …И твоему юному ученику Табате.

Уважение, с которым Болторхой обращался к Тайаху, сменилось легкой иронией. Он протянул пораженному Табате совсем небольшой чорон всего с одним поясом не слишком тонкой резьбы. Табата замешкался: жители улуса по-прежнему старались не замечать порченного шаманской болезнью мальчика, он свыкся с этим, а старейшина не только обратился к нему по имени, но и одарил.

– Бери, не робей, – рассмеялся Болторхой. Тайах-ойуун ободряюще кивнул. Осмелев, Табата бережно принял подарок.

Восторженно разглядывающий дар, пусть не богатый, но первый и потому особенно ценный, Табата вызывал у Тураах раздражение. Как соринка в глазу.

Нечестно, это нечестно! Ему, всего лишь присутствовавшему при алгысе ойууна, почет и уважение. Удаганке, одолевшей матушку Кутаар, все то же молчаливое невнимание. Никто, ни единая душа, не знает о ее победе над абаасом. И не узнает. Затаенная обида полыхнула, как сухостой весной, разгорелась в душе лесным пожаром.

Тураах развернулась в сторону дома – и напоролась на взгляд. Пристальный, снимающий кожу. От такого никакой пожар не укроешь. С противоположного конца двора за ней наблюдал дархан Чоррун. Обхватив себя руками – спрятаться, закрыться, – Тураах помчалась к дому.

Чоррун досадливо покачал головой ей вслед и горько усмехнулся: Болторхой был мудр и прозорлив, не зря он считался старейшиной племени. Уважив ученика шамана, он доставил радость тому, кто вскоре станет ойууном озерного улуса. Табата этого не забудет. Только Тураах не забудет тоже.

Тураах хлопает дверью, замечает занятую шитьем мать и медленно выдыхает. Злость рвется наружу, но выпускать ее нельзя. Мама ни при чем.

Нужно отвлечься. Может, работа поможет? Тураах хватается за неоконченную вышивку. Нитки путаются, не желают складываться в узор. Сделав несколько стежков, непривычно неаккуратных, она бросает работу и обращает взгляд на шьющую у камелька мать. Что-то не так, что-то изменилось.

Ловкие руки Нарыяны работают быстро. Кривая игла протыкает два слоя шкуры. Нить тянется с тихим шорохом, натягивается, как струна, и игла снова ныряет вниз.

– Ай! – одно неосторожное движение, и на пальце выступает красная бисеринка крови. Нарыяна аккуратно вонзает иглу в шкуры, совершенно по-детски отправляет пострадавший палец в рот.

От матери веет спокойствием, теплом и почему-то молоком. Тураах сосредоточивается, пытаясь понять, увидеть.

Золотое сияние окутывает статную фигуру Нарыяны, делает ее подобной летнему солнцу. Свет клубится, собираясь в узелок внизу живота. Пульсирующий, живой.

Словно ощутив его, мать накрывает узелок ладонью и улыбается.

«У меня будет сестра», – понимает Тураах. Почему-то хочется плакать.

– Да сияет на твоих путях белоликое солнце, да будет громок твой алгыс еще долгие годы, Тайах-ойуун! – столь длинное и вежливое приветствие порядком удивило бы молодых подмастерьев, чьи кривые лапки, по словам кузнеца, пристали скорее болотным лягушкам, чем будущим мастерам. Не слышали подобных речей от широкоплечего Чорруна и старшие подмастерья, и соседи. Казалось, мелкая россыпь изящных слов чужда кузнецу. Лишь немногие, знавшие Чорруна близко, с улыбкой вспомнили бы, что огромные руки кузнеца не только охотничье снаряжение да предметы быта создают, но и изящные украшения и звучные хомусы[26].

– Пусть не иссякнет сила в твоих могучих руках, дархан Чоррун. – Если приход кузнеца и стал для ойууна неожиданным, то старый шаман этого не показал. – Богатого угощения предложить не могу, но тепло моего камелька и травяной отвар с тобой разделю. Уж прости, кузнец, чем богаты…

Чоррун тяжело опустился на орон напротив Тайаха и глотнул из предложенной чаши – не той, что одарил его Болторхой утром, простой, без резьбы. Кузнец пожевал губами и произнес:

– Ты, почтенный ойуун, приехал недавно, живешь особняком, я же знаю этих детей с рождения. Табата и Тураах всегда стояли на одной половице: вместе играли, вместе собирали ягоды. Если шалили, то и получали равную долю затрещин. Ты взял мальчика в ученики, а девочка бродит неприкаянная. Одиночество и зависть – гремучая смесь.

Шаман прикрыл глаза и склонил голову, показывая, что слушает. Чоррун продолжил:

– Сила ведет к соперничеству. Я наблюдал подобное среди юных подмастерьев. Здоровая жажда помериться умениями приводит к росту мастерства, но неравенство сил и зависть могут превратить дружбу в ненависть. Нужны ли нам два неопытных и враждующих шамана?

– Приемыш Ворона не в моей власти, – глаза Тайаха сверкнули желтизной.

– Девочка юна и блуждает в потемках, – возразил кузнец. – Это опасно не только для нее, но и для окружающих.

– Пути удаганки Тураах меня не касаются, о ней позаботится Великий Ворон, – жестко повторил шаман.

Он подался вперед, и металлические накладки на его кафтане предостерегающе звякнули. Чоррун не боялся ойууна: кузнецы тоже обладают особого рода силой, – но и ссориться не собирался. Он досадливо хлопнул кулаком по колену:

– Это еще не все. Тураах угодила в силки мамаши Кутаар. Почти угодила – я успел за шкирку вытащить ее из норы старухи. Блуждание в Нижнем мире на ощупь… Кто знает, какое зло за ней увяжется? – шаман вцепился взглядом в лицо Чорруна, зрачки Тайаха сузились, став вертикальными. Кузнец приметил это, насторожился. – Через несколько ночей мы снова спустились к Железному лесу – нора Кутаар пустовала, только черное перо лежало на земле. Воронье перо.

– Это поражает, – холодный тон ойууна противоречил блеску глаз. – Что ты предлагаешь, кузнец?

– Тураах стремительно набирает силу, но ей нужен наставник. И поддержка, – гнул свое Чоррун.

– Как видишь, он у нее есть. В одиночку девочка не одолела бы абааса, даже такого никчемного, как матушка Кутаар. А черными перьями Тураах, насколько я помню, пока не покрылась.

– Ходит слух, что осенний алгыс станет первым для юного Табаты, – полувопросительно прогрохотал закипающий кузнец: все его доводы разбивались о Тайаха, словно о скалу. Шаман кивнул. – Не слишком ли рано? Пусть еще годик походит в учениках. Ему от этого вреда не будет, а Тураах получит время совладать со своей силой, выпутаться из силков неуверенности, разобраться в дорогах Трехмирья.

– Я стар, кузнец. – Ойуун снял свою рогатую шапку и сразу скукожился, в свете костра резко обозначились морщины, избороздившие его лицо. Только глаза по-прежнему отдавали желтизной. – Время мое на исходе. Табата совершит свой первый алгыс накануне осенней большой охоты, а я вернусь в свой улус, доживать оставшиеся мне дни. Что до девочки… Ты прав, двум шаманам тесно на одной земле. Тураах покинет улус, как только Табата войдет в силу. Но я не отправлю ее неведомо куда: в одном из улусов к северу от озера давно ждут сведущего в знаниях человека.

Чоррун свел брови, зашипел, как масло, принимающее в себя раскаленный клинок:

– Складно говоришь, ойуун, да нет в твоих речах той мудрости, которая рождается заботой сильного о слабых. Я вижу, как меняется твой взгляд, и чую затаившееся в тебе Нечто. Не оно ли руководит тобой? Задумайся!

– Не лезь не в свое дело, кузнец, – тихо ответил ойуун. – Что до детей… Ты спросил, я ответил – больше мне добавить нечего.

Чоррун поднялся, едва не опрокинув на себя остатки питья, выругался и тяжелой походкой двинулся прочь, спиной ощущая неприязненный взгляд желтых глаз.

Слово сказано. Если ойуун не хочет изменить решения, кузнец сам приглядит за Тураах.

Глава восьмая

– О Хозяин-господин тайги, услышь: да смягчится грозный лик твой, да жестокий норов твой уподобится нежному пуху соболя, да пролягут тропы твои, полные снеди, в стороне от моей – большего не прошу, – удаганка поклонилась могучим стволам. Медведя в тайге встретить опасно в любое время, а весной – и того подавно. Потому и не ступит в лес ни один человек, не испросив милости у косолапого.

Высокие своды тайги расступились, впуская Тураах в жилище богача Байаная. Зеленые лапы остроконечных елей перемежались с еще голыми ветвями лиственных деревьев, но воздух уже полнился взволнованным щебетом птиц.

Оставив улус за гордыми спинами деревьев, Тураах почувствовала себя