1977. Кошмар Чапелтауна - Дэвид Пис

А Бартон стоит, приходит в себя, все еще до краев накачанный ромом. Он вынимает из кармана банкноты и швыряет их на стол.

– Оставьте их себе, – говорит он. – Пригодятся для следующего.

Он поворачивается и уходит.

– Надо было проследить, чтобы ему отсосали, – смеется Эллис.

Я беру один из стаканов с ромом и выпиваю его до дна.

Эллис начинает вдруг беспокоиться, что мы оставим его одного, что его чертов вечер пройдет напрасно.

– А что мы сейчас будем делать? – вздыхает он.

– Делай, что хочешь, мать твою, – говорит Радкин и идет к бару, натыкаясь на людей, пытаясь нарваться на драку, от которой ему стало бы лучше.

Я направляюсь к выходу.

– Ты куда? – кричит Эллис мне вслед.

– Домой, – отвечаю я.

– Ага, так я и поверил, – говорит он, а я проталкиваюсь сквозь двойные двери и оказываюсь на свободе.

На заднем сиденье такси, выползая из Брэдфорда, окна открыты, глаза слезятся, на сердце тяжело, мозг в огне:

Мне надо к Дженис, мне надо к Бобби, мне надо к Луизе, мне надо к ее отцу.

Четыре убитые бляди, это как минимум.

Пистолеты в Хэнгинг-Хитон, пистолеты в Скиптоне, пистолеты в Донкастере, пистолеты на Селби.

Четыре убитые бляди, это как минимум.

Мой сын, моя жена, дни ее отца сочтены.

Дженис, моя любовница, моя мучительница, моя личная блядь и мои собственные сочтенные дни.

– Здесь нормально?

– Отлично, – говорю я и расплачиваюсь.

Я поднимаюсь по лестнице и вдруг думаю: помоги мне, я умираю.

На ее площадке, думаю: если ты не откроешь, мне конец.

Я стучу один раз, думаю: помоги мне, я не хочу сдохнуть тут, на твоих ступеньках.

Она открывает дверь, улыбается, у нее мокрые волосы, ее кожа кажется темнее обычного.

В квартире работает радио.

– Можно я войду?

Она улыбается еще больше:

– Ты – полицейский. Тебе все можно.

– Надеюсь, что так, – говорю я, и мы целуемся: жесткие поцелуи, чтобы простить и забыть все, что было, и все, что еще впереди.

Мы падаем на кровать, мои руки – везде, я стараюсь проникнуть в нее как можно глубже, ее ногти – в моей спине, проникая все глубже и глубже в меня.

Я стаскиваю с нее джинсы, отбрасываю ее туфли. Смерти больше нет.

И мы трахаемся, потом трахаемся снова, она целует меня и сосет до тех пор, пока я не трахаю ее еще один, последний раз, и мы не засыпаем под Рода Стюарта по радио.

Я просыпаюсь в тот момент, когда она выходит из душа в одной футболке и трусах.

– Ты уходишь? – спрашиваю я.

– Мне надо, – говорит она.

– Не ходи.

– Я же говорю, мне надо.

Я встаю и начинаю одеваться.

Она красится перед зеркалом.

Я спрашиваю:

– Тебя что, это совсем не беспокоит?

– Что именно?

– Эти чертовы убийства.

– То есть ты хочешь сказать, что я должна беспокоиться, потому что я – проститутка?

– Ну да.

– А твоей жене типа беспокоиться нечего?

– Она же не ходит в два часа ночи по улицам Чапелтауна.

– Повезло сучке. Видно, нашла себе мужа хорошего с приличной зарплатой, вот и по улицам ходить не надо…

Я открываю бумажник.

– Ты денег хочешь? Я, бля, дам тебе денег.

– Дело не в деньгах, Боб. Дело совсем, бля, не в деньгах. Сколько раз тебе повторять?

Она стоит в центре комнаты, под бумажным абажуром, с расческой в руках.

– Прости, – говорю я.

Она идет к комоду, надевает какой-то черный топ из искусственной кожи и джинсовую мини-юбку с застежкой спереди.

Мои глаза горят, наполняются слезами.

Она такая красивая, и я не понимаю, как это все случилось, в какой момент мы оказались здесь, на этом месте.

Я говорю:

– Не надо этого делать.

– Надо.

– Зачем?

– Пожалуйста. Не начинай.

– Не начинать? Да это никогда и не заканчивалось.

– Это может закончиться, если ты захочешь.

– Нет, не может.

– Знаешь, ты лучше сюда больше не приходи.

– Я ее брошу.

– Ты бросишь свою жену и маленького ребенка ради шалавы из Чапелтауна, ради шлюхи? Не думаю.

– Ты – не шлюха.

– А кто же я? Грязная маленькая шлюшка, которая трахается с мужиками за деньги, которая сосет за деньги, стоя на коленях в машинах и в парках, которая переспит за один сегодняшний вечер с десятью клиентами, если повезет. Так что давай называть вещи своими именами.

– Я ее брошу.

– Заткнись, Боб. Заткнись.

Она уходит, звук захлопнувшейся двери звенит по комнате.

Я сажусь на кровать. Я плачу.

Пешком в больницу Св. Джеймса.

Время посещения почти закончилось, люди расходятся, выполнив свой долг.

Я поднимаюсь в отделение на лифте и иду по коридору мимо чересчур ярко освещенных палат, мимо почти мертвых пациентов с обритыми головами и опавшими щеками, желтоватой кожей и холодными-прехолодными руками.

Воздуха нет, одна жара.

Темноты нет, один свет.

Еще одна ночь в Дахау.

А я думаю: никогда не спать, никогда не спать.

Луиза ушла, ее отец скоро уйдет, его глаза закрыты, он – один.

Мимо проходит медсестра, она улыбается, я улыбаюсь в ответ.

– Они только что тут были, – говорит она.

– Спасибо, – киваю я.

– А у него, у вашего парнишки, глаза – ваши, – смеется она.

Я киваю и поворачиваюсь к отцу Луизы.

Я сажусь у его кровати, у упаковок с таблетками, у капельниц и трубочек, и я думаю о Дженис, сидя рядом с полумертвым телом отца моей жены, с эрекцией от мысли о другой женщине, о чапелтаунской проститутке, о том, что пока он тут лежит на спине и умирает, она там стоит на коленях и сосет.

Я поднимаю голову.

Билл смотрит на меня покрасневшими слезящимися глазами, старается понять, откуда я взялся, ищет ответа, ищет правды.

Рука протягивается между перилами, опоясывающими кровать. Он открывает рот, обветрившийся, сухой. Я подвигаюсь поближе.

– Я не хочу умирать, – шепчет он. – Я не хочу умирать.

Я отстраняюсь, отстраняюсь от его полосатой пижамы и кошмарного дыхания, от предстоящих угроз и бреда.

Он пытается сесть, но не может, он привязан к кровати, он может лишь поднять голову.

– Роберт! Роберт! Не оставляй меня здесь, забери меня домой!

Я поднимаюсь на ноги, ищу медсестру.

– Я все ей расскажу! Я все расскажу! – кричит он. Но тут никого нет. Кроме меня.

Я открываю дверь, в доме темно.

Я поднимаю с коврика вечернюю газету.

На вешалке висит голубая курточка Бобби.

Я включаю в кухне свет и сажусь к столу.

Я хочу пойти наверх и увидеть его, но боюсь, что она не спит, ждет.

Поэтому я сижу под кухонной лампой, один, поздно ночью, и думаю.

Под кухонной лампой, поздно ночью, проходя по отделению раковых больных, укачивая Бобби, сидя в припаркованной машине; в этих местах я думаю чаще всего: у раковины с грязной посудой и постели тестя, глядя на каракули моего сына, прикрепленные к дверце холодильника, и крошки под тостером, я думаю.

Я смотрю на часы – почти полночь.

Я сижу, обхватив голову руками, а они спят наверху, разбитая юбилейная кружка стоит на сушилке, я сижу в доме моей семьи, думая о НЕЙ.

Думая, что вот так я здесь и оказался:

Я слышал о ней, слышал, как о ней говорили другие, знал, что она информировала одного полицейского из Брэдфорда по фамилии Холл – так, словечко-другое – но никогда ее не видел, ни разу, до четвертого ноября прошлого года.

Хэллоуин.

Я арестовал ее за проституцию недалеко от Гайети, пьяную, махавшую проезжавшим мимо грузовикам, чтобы остановить их. Я приволок ее в Милгарт, но уже пять минут спустя повез ее домой, долгий и громкий смех в ушах, думая: хер с ними.

Я был женат пять лет, у меня был сын, которому тогда был почти годик, и я хотел второго.

Но вместо этого я получил лучший секс в моей жизни, на заднем сиденье штатского автомобиля я попробовал ее впервые, слизывая этот вкус с ее губ, с ее сосков, из ее влагалища, из ее задницы, с век, с волос.

Той ночью я вернулся домой к Луизе и Бобби и смотрел, как они спали, смотрел на колыбельку, втиснутую рядом с кроватью.

Я принял ванну, чтобы смыть ее с себя, но в конце концов выпил всю воду, чтобы снова почувствовать этот вкус.

Позже той ночью я проснулся, крича – мне приснилось, что Бобби умер, – я бросился к колыбельке, чтобы убедиться, что он дышит. В комнате пахло потом. После этого я снова лежал в ванной и дрочил.

Так оно и продолжалось:

С той самой ночи я думал о ней каждую секунду, листая ордеры на арест, задавая вопросы, которые задавать не следовало, прочесывая улицы, перечитывая протоколы, зная, что одно неверное слово – и все рухнет.

Я научился хранить тайну, жить двойной жизнью, целовать сына теми же губами, которыми целовал ее, научился плакать в одиночестве в чересчур ярко освещенных комнатах, пока они, все трое, спали, научился контролировать себя, запасаться на случай голода и засухи, зная, что бывает и хуже, научился целовать всех троих.