Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

— А-а, теперь все ясно. Бабы у нас все знают, — примиренческим голосом сказал мулла. — Однако, я надеюсь, ты не болтала.

— А мне нечего болтать. Какие могут быть новости в этой дыре… Ты будешь пить чай из душицы или настой из дикой груши?

— Дай лучше настойку, — набитым ртом сказал Баки-Хаджи. Хаза полезла в дальний угол, где зимой жил теленок, и из большой дубовой бочки набрала в деревянную кадку зеленовато-мутной жидкости. К острому запаху черемши прибавился аромат кислого брожения.

— Кесирт не объявилась? — спросил мулла, беря из рук старухи влажную, почерневшую от времени кадку.

— Нет, — тихо ответила Хаза, — уже одиннадцатый день не появляется… Как я волнуюсь. Может, завтра пойду за ней, поищу.

— И как ты пойдешь? — усмехнулся Баки-Хаджи, и чуть погодя серьезно добавил: — Ладно, не волнуйся. Если завтра не объявится, кого-нибудь пошлю разузнать.

В полдень, после возвращения в село, Баки-Хаджи разослал гонцов к старейшинам и муллам близлежащих сел, с просьбой, чтобы те явились на следующий день к полуденному намазу, для обсуждения сложившейся ситуации и оказания моральной поддержки. После этого приказал жене, чтобы не шумели, удалился в свою комнату и забылся в глубоком сне.

Перед заходом солнца вышел во двор: весь заспанный, вялый, с отлежалым, в глубоких морщинах лицом. Долго смотрел на бледную голубизну вечернего неба, затуманенного легкой дымкой, уползающей за далекие горы, красное солнце. Вдруг лицо его озарилось, рот в улыбке раскрылся, и он тихо, для себя прошептал с удовольствием:

— Вот и ласточки прилетели! Весна наступила!

Забыв про вечерний намаз, Баки-Хаджи бросился в сарай; там с прошлой осени лежали заброшенные и позабытые пчелиные санетки.

С детства у Баки-Хаджи были две страсти: собаки и кони. После того как стал муллой, заниматься собаками стало невозможно, а с возрастом и кони стали непокорными; на старых клячах ездить не хотел, а с молодыми, ретивыми жеребцами стало тяжело справляться, да и от быстрой езды голова кружилась. А лет пять назад поехал Баки-Хаджи гостить в Каберду и привез оттуда пчелиные ульи — подарок адыгейского друга; с тех пор полюбил он это спокойное, мирное дело…

Стало совсем темно, а мулла, напевая что-то себе под нос, возился с пчелиными санетками: вынес на улицу, установил в ряды; осмотрел все. Косум, Рамзан и другие близкие родственники, не понимая обыденность дел старика, недовольно ворчали, суетились кругом, мешая пчеловоду. Под конец Баки-Хаджи внимательно оглядел всех и спокойно сказал:

— Слушайте меня внимательно. Нечего разжигать дым. Жить надо, как жили, — только в этом наше спасение… Завтра утром, с зарей — все на поле, на пахоту. Весна проходит, а мы еще ни зернышка не посеяли. Был бы Алдум живой — я бы не беспокоился, а теперь все это легло на меня… Всем всё понятно? Всё! Пусть ночь будет благословенной!

До утра старик мучился во сне: то ему снился надменно улыбающийся председатель ревкома, с папиросой во рту, то мерещилась, во дворе, его разъяренная мать. Раз десять за ночь выходил во двор Баки-Хаджи, подолгу смотрел в бескрайнее звездное небо, прислушивался к ночной тишине — чувствовал, что все это обман, что покоя не будет. Под утро небо заволокли непроглядные тучи, со снежных гор потянуло ледяной прохладой, где-то далеко за селом протяжно выли шакалы.

Совершив утренний намаз, мулла устало прилег и заснул в старческом беспамятстве. Когда он проснулся, кругом было тихо и пустынно. В передней мыла посуду овдовевшая средняя дочь — Базали.

— Где все? — зевая, спросил отец.

— Все уехали в поле. Чай будешь?

— Нет, не хочу.

— Конечно не хочешь, — недовольно проворчала дочь, — наверно снова пойдешь завтракать к этой ведьме. Накормит она тебя каким-нибудь дерьмом — тогда будешь знать.

— Хватит тебе ворчать, — прикрикнул на нее беззлобно старик, — глупости говоришь, как и твоя дурочка мать… Пусть кормит — может помолодею.

На улице было пасмурно, дул несильный влажный ветер. Собаки, увидев хозяина, завились вокруг, терлись о ноги, ласкались.

Баки-Хаджи долго возился вокруг своей пасеки, постоянно смотрел на небо: раскрывать ульи все-таки не решился — отложил до солнечного дня. Ничего не говоря дочери, двинулся к мельнице, сел на прежнее место, стал молить Бога о благословении покойного председателя ревкома. На сей раз молился искренне; без сострадания, но с ответственностью.

— Баки, Баки! — вдруг услышал он хриплый голос Хазы. — Баки, беги, беги!

Не вставая, мулла оторвал взгляд с Корана на бегущую к нему задыхающуюся старуху: косынка сбилась с головы женщины; тяжелые седые волосы лохмотьями свисали по лицу и жалким плечам.

— Что кричишь? Что случилось? — с шипением в голосе спросил мулла.

— Сюда едут… Много их, — задыхаясь, отвечала Хаза.

— Кто едет? — с явным испугом в голосе спросил старик. — Кто не знаю. Не могу различить… Но их много, и не с добром — это точно… Всадников двадцать и тачанка.

— Всё, замолчи, — перебил ее Баки-Хаджи. — Быстро уходи. Ничего не предпринимай. Молчи, и всё наблюдай со стороны.

— Я побегу в село.

— Никуда не беги. Будь здесь, только в стороне.

Старик проворно вскочил, хотел было бежать, однако через мгновение смачно сплюнул, махнул рукой и снова сел на маленький стульчик — только на сей раз так, чтобы быть спиной к подъезжающим. Позже, вспоминая этот эпизод, он понял, что совершил непростительную ошибку — к врагу, и вообще к опасности, надо поворачиваться только лицом.

Все четче прослышался зловещий цокот конских копыт, хруст веток кустарника. Взбудораженные черно-белые сороки с шумом, часто махая крыльями, разлетелись в разные стороны. Жирный дождевой червь лениво вползал в свежеперекопанную землю перед ногами муллы.

Низменный страх овладел всем телом Баки-Хаджи: невольно затряслись коленки и руки; перед глазами поплыли странные разноцветные круги.

Прямо за спиной всадники остановились. Кто-то быстро спешился, залязгали удила. Запахло конским потом.

— Мулла — Арачаев Баки-Хаджи? — спросил властный, твердый голос на русском языке. — Встаньте.

Старик не менял положение, и даже при желании не смог бы этого сделать — его как бы парализовало.

Кто-то быстро подскочил к нему сзади и больно пнул коленкой в сутулую спину. Старик свалился руками вперед, уткнулся лицом в свалившийся из рук Коран. Долго вставал, очищал от грязи священное писание. Наконец, засунув за пазуху маленькую потрепанную книгу, выпрямился, глубоко вздохнул и мельком оглядел всех. Человек двадцать, как говорила Хаза, русские и в основном чеченцы, кто верхом, кто уже спешился, стояли вокруг него.

Двоих сразу узнал старик: это сын Харона Тутушева — односельчанин Салман и начальник Шалинской милиции Шита Истамулов, человек с разбойным прошлым, которому Баки-Хаджи не раз оказывал услуги, оправдывая его частые злодеяния.

Встретившись с глазами муллы, Шита виновато опустил глаза; Салман, наоборот, видимо по наивной молодости, смотрел нагло, вызывающе.

— Вот здесь свежевскопанная земля, — с величайшим задором и услужливостью, на корявом русском языке, крикнул сын Харона, втыкая в податливую землю древко от кнута.

— Да видно, видно. Даже замаскировать не удосужились, — буркнул старший по чину — русский. — Быстро принесите лопаты — копайте.

Два человека побежали к Хазе во двор за лопатами. Наступила пауза. Все спешились, лошадей отвели в сторону, дружно закурили.

— Молодец, Тутушев! — громким басом сказал начальник экспедиции, — прирожденный чекист! По горячим следам раскрыл преступление… Я думаю, что ему можно будет поручить возглавить местный ревком.

Алый румянец заиграл на молодом лице Салмана, он не мог скрыть своей радости, влажные глаза услужливо следили за любым движением начальника, толстые, как у отца, губы в удовлетворении вздулись.

Вскоре принесли с мельницы весь инструмент — даже вилы, мотыги и грабли. По небрежному взмаху руки начальника — бросились копать. Верхний слой был податливым, послушным. Затем уперлись в твердый глиняный грунт.

— Здесь не копано, — буркнул один из копающих.

— Как не копано? Что ты несешь! — возразил Тутушев.

Он приналег с усердием на свою лопату, и она с сухим треском обломилась посередине древка. Стоявший до этого в оцепенении Баки-Хаджи легонько поднял голову, передвинулся с ноги на ногу, в уголках рта его появилась слабая улыбка. Он понял, что природные неисполнительность и леность его младшего брата спасли его. Выкопали еще один слой желтой, слипшейся от времени, глины. Всем стало ясно, что копают напрасно.

— Истамулов, — обратился начальник к Шите, — спроси, что этот старик здесь делает с Кораном в руке?

Шита перевел речь, хотя Баки-Хаджи и так все понял. Не поднимая глаз, мулла ответил на чеченском.