Остап Бондарчук - Юзеф Крашевский

Дорого стоит человеку такое решение: голова трещит, сердце разрывается, и как бы душа расстается с телом. При этой мысли бешенство овладевает человеком, кто благополучно переживает такую минуту, тот должен благодарить Бога за спасение. Многие, однако же, сходят с ума, у многих яд этой горькой решимости медленно, но верно отравляет всю жизнь и преждевременно, нравственно и физически убивает. Мизя не могла примириться с мыслью о том, что она уже больше его не увидит, и послала просить к себе Альфреда и Евстафия.

Альфред принял это приглашение с видимым неудовольствием, но отказать не посмел. Они молча пошли на зов.

— Побудем минуту только, — сказал он, входя на крыльцо. — Пора нам в дорогу.

Евстафий ничего не отвечал. Лицо его, носившее всегда выражение тихой покорности, было бледно, глаза блистали, губы побледнели. Альфред видел это, и внутренняя мука терзала его душу.

— Что с тобой? — спросил он, увидав Евстафия, хватающегося за колонну.

— Ничего, так, устал, — отвечал доктор.

Михалина ждала их на пороге своей комнаты, она была неузнаваема, бледна и смущена.

— Я хотела, — сказала она, — но извините, забыла, спросить вас, как должно поступать с выздоравливающим отцом, и поэтому должна была еще раз просить вас прийти ко мне.

Предлог был придуман весьма неловко, потому что Евстафий дал уже подробное наставление об этом, но он ничего не отвечал, так сам был сконфужен, и забыл о том, что сделал. Михалина взглянула на него и задрожала при виде его перемены.

— Что с вами? Пан нездоров? — спросила она заботливо.

— Я? Нет, — отвечал Евстафий, принужденно улыбаясь, — я никогда так хорошо не чувствовал себя.

Вошедший слуга попросил Альфреда к графу. Мизя и Евстафий остались одни. Евстафий так был смущен, что не знал, что говорить, окидывал взорами комнату, хотел улыбнуться, представлял из себя веселого, а чуть не падал от грусти.

— Когда же мы снова увидимся? — спросила Михалина.

— Панна, ты можешь знать, что всегда, до самой смерти, я готов буду являться по твоему зову.

— Как теперь, — прервала Михалина. — Вы спасли жизнь моему отцу, а я не умею выразить вам, какую память оставляете вы по себе в моем сердце, память, которую ничто не изгладит, вечную, по крайней мере, продолжительную, как жизнь моя.

У Евстафия навернулись слезы на глазах.

— О, это мне, — сказал он, — мне надо быть благодарным! Мне надо уважать вас всегда, вы извлекли меня из грязи, дали более чем жизнь, потому что дали чувства и мысли, достойные человека. Нет! Для этого нет выражения.

— Но когда же, скажите мне, когда мы снова увидимся?

— Я не могу быть уверен и в завтрашнем дне, но всюду, где буду, не перестану молиться, думать и уважать вас. Вы и Альфред всегда будете жить в моем бедном сердце, из которого ничто вас не вытеснит, потому что никто другой не захотел бы с такой ангельской добротой сблизиться со мною.

— Горькое же вы имеете понятие о свете, но кто же нынче осмелится ценить человека по чему-нибудь другому, как не по его внутренним свойствам?

— Но что же я такое, где мои достоинства? — сказал Евстафий, ломая руки. — Я могу заслужить только сожаление, сострадание.

— О, в моем сердце, — живо прервала Мизя, — есть чувство к вам, гораздо сильнее жалости и благодарности…

Она едва не выговорила страшного признания… Но в эту минуту Альфред, беспокоившийся о тех, которых оставил наедине, поспешно вбежал в комнату. Окинув взором обоих, он догадался, что разговор их был многозначителен, но не мог узнать, на чем он прервался.

— Едем! — воскликнул он как бы весело. — Будь здорова, милая кузина, едем в Скалу, добрый мой Евстафий обещал мне остаться там несколько дней, а может, и долее. Меня ждут мои больные, вчера я получил уведомление, что в одной из деревень появилась холера. Наша обязанность поспешить на помощь.

Прощание было почти равнодушно, так все были смущены. Едва двери за ними затворились, Мизя вышла из дома в сад и скрылась в густых аллеях. Пани Дерош, следившая за каждым ее шагом, поспешила за ней.

Почтовый колокольчик все более и более терялся в отдалении. Михалина с биением сердца отворила калитку, выходившую на дорогу, она хотела еще раз его видеть. Как тень промелькнули мимо нее мчавшиеся лошади, так что она даже не рассмотрела лиц, тем более, что Евстафий, притворясь утомленным, дремал, спрятавшись в самой глубине коляски. Альфред рассмотрел только платье и калитку и сказал себе со вздохом: "Это уже непобедимое безумие, бедная Мизя!" Вечером того же дня Евстафий лежал в беспамятстве, Альфред наблюдал за ним. Сильная горячка все более и более ужесточалась, вырывая из организма силы, разум и память.

Евстафий выехал из Скалы, проговорив с Альфредом всю ночь, и более не показывался.

За это время многое изменилось — прошло десять лет. Старый граф узнал, кто спас его, но, несмотря на это, никогда не вспоминал о Евстафий и никогда о нем не спрашивал.

Альфред остался в Скале, очень часто навещал дядю, очень дружески обходился с Михалиной, но не показывал виду, что думает о ней, как о невесте. Другие претенденты, которых приманивало возрастающее состояние графа, исчезли один за другим, не оставляя за собой даже и следов. Многих из них желал граф, но Мизя решительно объявила, что не пойдет ни за кого по принуждению и что при таком важном шаге в жизни она хочет быть совершенно свободной.

Но когда проходил год за годом, и она выбора не делала, отец начал беспокоиться. Однажды утром он даже решился напомнить дочери, что пора было бы на что-нибудь решиться.

— Предоставьте это мне, — отвечала она. Граф не смел настаивать.

Спустя некоторое время знатнейшие соревнователи сдались и исчезли навсегда, новые не показывались даже и изредка.

Удивительные слухи начали распространяться о графине. Отец уже помышлял об Альфреде, тем более, что Альфред по возвращении своему из-за границы прекрасно занимался своим имением и тем умножал свое состояние.

Граф отправился в Скалу и намекнул Альфреду, что данное его отцу на смертном одре обещание должно быть исполнено и что пора узнать об этом его мнение.

— Я, — сказал Альфред, — с благодарностью приму исполнение этого обещания, но чтобы только Михалина добровольно на это согласилась.

— Старайся достигнуть этого.

— Старался, — отвечал племянник, — но, кажется, напрасно.

— Могу я ей сказать, что ты мне об этом объявил?

— Да, скажите ей, что я почел бы за счастье этот союз, если бы она приняла его по доброй воле. Все другие побуждения для нее не должны быть обязательны.

Граф уехал. Он никак не мог понять, почему ему было так трудно выдать замуж хорошенькую, молодую и богатую дочь и почему Альфред так холодно принял его предложение.

На другой день утром он объявил об этом дочери.

— Я поговорю об этом с Альфредом, — отвечала она, — пусть приедет.

Граф поспешил дать знать ему о воле дочери. Вечером, оставшись наедине с братом, Мизя спросила его: правда ли, что он просил ее руки у отца?

— Да, просил, и этот союз осчастливит меня, если только ты желаешь его добровольно, без всяких внешних побуждений.

— Ты знаешь, Альфред, что чувствует мое сердце, — прервала она его. — Несколько пролетевших лет не изменили меня, они отняли только всякую надежду, но теперь, как и прежде, я все еще люблю его. Если, несмотря на эту сердечную болезнь, на эту вечную печаль и тоску, ты хочешь взять меня, как друга и товарища, если хочешь сделаться моим законным защитником, я буду твоей. К тебе я имею более привязанности, более уважения, чем к другим. Если бы не он, чувствую, что любила бы тебя. Хочешь ли взять меня с этим условием?

Альфред промолчал минуту и потом сказал:

— Настал час признания, дорогая моя кузина. Я тебя давно люблю.

— Я очень хорошо об этом знаю.

— Я надеялся, что, может быть, время, разлука переменят твои чувства.

— О нет, нет, никогда! — живо прервала Михалина. — Кто любит, как я, тот любит навеки.

Альфред печально опустил голову.

— Ты приказываешь мне довольствоваться рукой, когда я желал бы получить и сердце. Я должен бы возвратить данное слово, но не имею сил.

Михалина с состраданием взглянула на благородное лицо брата, на котором видна была глубокая грусть.

— Кончим все разом, — сказала она.

— Окончим, — отвечал он.

Эти слова были произнесены грустно, потом наступило долгое молчание.

— Видишь, как я откровенна с тобой, — добавила Михалина. — Ты один только узнал мою тайну из собственных моих уст. Повторяю еще раз, я люблю его. Не сердись на меня ни за тоску мою, ни за привязанность, ни за грусть. Кто знает будущее?.. Я буду бороться с собой. Ты же люби меня, как брат любит сестру, — и такие же чувства всегда найдешь ты в моем сердце.