Остап Бондарчук - Юзеф Крашевский

— Есть забор.

Ванька вышел, и вскоре послышался треск перед избой, через минуту он явился с вязанкой на плечах. Внеся дрова, он сел, почувствовал слабость, в глазах у него потемнело, и он весь затрясся.

— Знаешь ли, Федька, — сказал он, — мне что-то дурно.

— И тебе?

— Ох, холодно, — отвечал Иван, — внутри холодно. Точно ветер ходит по мне, и пальцы окоченели. Но все-таки разведу огонь, потому что Зое нужно что-нибудь теплое. Она давно уже слаба. Может, и выздоровеет.

Проговорив последние слова, он дотащился до печки, через силу добыл огня и начал его раздувать, но промокший от дождя кусок забора не зажигался. Пришлось раздобыть сухую доску, и огонь в ту же минуту запылал ярким пламенем. Больная повернула глаза на огонь и не спускала их с него. Ванька поставил к огню горшок воды, а Федька уселся напротив сестры, опершись на руку, и плакал.

Несколько голосов послышалось на улице, Федька выглянул в узкое окошечко и увидал, что пара волов тащила воз, на нем колыхались три рядом поставленных и сбитых из неровных досок гроба, старичок правил волами, а полунагой, босой и плачущий ребенок цеплялся за воз и горько рыдал.

— Уж это остальные из той хаты! — сказал Федька.

— Трое?

— Да, трое! Только Роман жив еще и волов погоняет, а за ним идет его внучок.

Пока Федька говорил, вдруг воз остановился и раздался пронзительный крик, а потом громкий детский плач.

— А это что? — спросил Ванька, который не отходил от огня.

— Что? Старый Роман упал и лежит, ребенок бросился на него, а волы стали с гробами. Что ж, мы так и бросим старого Романа?

— А что ж нам с ним делать?

— У нас, кажется, теперь достаточно места, — сказал Федька, — внесем его сюда, а потом я отвезу мертвых и похороню их.

Ванька не отвечал ни слова, только встал и, дрожа от холода, отправился к дверям. В это время Зоя завопила:

— Не оставляйте меня! Не покидайте!

— Сейчас воротимся, — сказал Федька.

Выйдя на улицу, они увидали перед самыми воротами избы лежавшего старого, седобородого Романа, синего и едва живого, на остывшей его груди лежал последний его внучок, обняв шею его своими ручонками и призывая его жалобным голосом. Два черных вола стояли, опустив головы и дергая воз в разные стороны. Косматый худой пес выл под возом.

Ослабевшие от болезни, труда и лишений Федька с Ванькой едва могли приподнять старика и, внеся его в светелку, положили на пустую кровать и укрыли.

Федька, взяв заступ, сказал брату:

— Смотри за больными, а я пойду погребать умерших.

Ребенок уселся у постели в беспамятстве находившегося старика и надрывался от слез. Ванька грелся у огня и согревал воду.

— Воды! Воды! — вопила Зоя.

— Воды! Шубу! — стонал старик.

— Мамка, тятька! — звал, рыдая, ребенок.

Ветер выл на дворе, и дождь, пробиваясь через гнилую крышу, лил по стенам хаты. Это была страшная картина. Едва сам держась на ногах, Ванька напоил сперва сестру, потом старого, прикрыл их, дал ребенку остаток хлеба, развел побольше огонь и, прижавшись к углу, болезненно задремал. Силы понемногу оставляли его, им овладевала дрожь и дремота.

Между порывами ветра доходили до слуха звуки церковного звона, они то явственно звучали, то затихали и потом снова прерывисто раздавались. Ветер все усиливался. Ванька несколько раз открывал глаза и снова закрывал их, он чувствовал, что опять грозит им какая-то новая опасность, но встать, спастись не имел силы, судорожно прислонился к углу, дрожал и корчился.

На дворе все более и более набегали черные тучи, ветер срывал крыши, ломал погнутые деревья. На другом конце деревни светилось зарево пожара и распространялось все более и более. Пламя, усиливаясь, перелетало с крыши на крышу, ветер раздувал его, но ни одной души не было видно.

С господского двора никто не смел показаться в деревню, в деревне же некому было тушить пожар, и огонь пожирал опустевшие от холода хаты. Только несколько черных теней двигались около огня, это были больные, которые бежали погреться. Тихо звучал колокол, в который звонила ослабевшая рука. В это время послышался на дороге колокольчик. Бричка, запряженная тремя лошадьми, остановилась против пожара. Сильный голос приезжего загремел над ушами оцепеневших людей, отогревавшихся перед пылающими угольями. Огромного роста, сильного сложения мужчина начал карабкаться на ближайшую, еще не сгоревшую крышу и отбрасывать покрывающие ее снопы. Его примеру последовал кучер и несколько прибежавших людей. Густой и черный дым начал редеть, проливной дождь помогал им.

Оставив на крыше людей, приехавший Остап бегом отправился к избе, где Ванька, Зоя и Роман стонали в беспамятстве и, не рассчитывая уже на людей, призывали Бога на помощь.

— Где брат, где жена его и где бабка Акулина?

Ванька вытаращил глаза, открыл рот, но отвечать не мог. Прибавив больше огня и сбросив плащ, Остап со вздохом начал осматривать больных. Все надо было делать самому: поднимать их, осматривать, укрывать, поить и давать лекарство. Сделав, что мог, он уселся, подперся рукой и утомленный остался, как прикованный к месту, изредка только стон или вздохи больных выводили его из оцепенения.

— Это не все, — сказал он самому себе. И, встав, собирался уже выйти, как в ту минуту вошел Федька с заступом в руке. Братья молча обнялись.

— Где бабка? — спросил Остап.

— Умерла.

— Жена твоя?

— Умерла.

— Ребенок твой?

— Умер.

— Что делается на барском дворе?

— Возвращаясь с кладбища, я встретил дворовых людей, ехавших за доктором. Пан занемог.

— Вовремя я прибыл! — воскликнул Остап. — Нельзя терять ни минуты.

И он бросился поспешно к дверям.

— Куда ты, брат?

— На барский двор.

— А тебе туда зачем?

— Спасти пана.

Он быстро побежал к барскому двору. Двор был совершенно пуст, в передней никого не было. Старый камердинер сидел на кресле в зале и плакал.

— Что, граф слаб? — спросил, вбегая, Остап.

— Уже несколько часов.

— Никого нет при нем?

— До сих пор никого, кроме нас. Послали уведомить пана Альфреда.

— Проводи меня к нему, ты сам знаешь, что доктор не должен терять ни минуты.

Послушный старик поднялся с кресла, проводил его через ряд пустых комнат в барскую спальню. На кровати из красного дерева стонал истомленный болезнью старик, уже посинелый, похолодевший и почти без сознания. При виде Евстафия лицо его изменилось, он отдернул дрожавшую руку, уста зашевелились, желая как бы что-то сказать. Больного посадили в горячую ванну и насильно влили в рот лекарство.

Через час доктор с гордостью и радостью увидал добрые последствия своих стараний. Граф крепко спал и потел.

Остап наблюдал за ним. Сильно взволнованный, проникнутый благодарностью старый слуга со слезами уговаривал его отдохнуть.

После полуночи два экипажа подъехали к крыльцу. Альфред спешил на спасение дяди. Михалина, несмотря на просьбы и отсоветывания тетки, поспешила тоже к страждущему отцу. Молодые люди встретились молча в зале и поздоровались только взглядом, потом оба вместе отправились в комнату графа. Не было времени, да и некому было уведомить их, что Остап предупредил всех. С большим удивлением увидали они его, дремавшего в кресле у постели графа. Михалина отступила назад, покраснела и потом приблизилась к отцу. Он спал, несмотря на изнурение, покойным сном. От шума входящих Остап проснулся, вскочил и, увидав стоящую над больным Мизю, поспешил успокоить ее.

— Могу поручиться, что граф выздоровеет, — сказал он тихо. — Оставим его в покое. Я очень счастлив, что вовремя прибыл и успел спасти его.

Альфред и Михалина пожали ему руку.

— Не знаю, какое-то предчувствие говорило мне, — шепнул Альфред, — что ты должен быть здесь. Сердце говорило мне, что ты здесь.

— А теперь, — сказал Евстафий, — оставляю вас при нем, мне пора к моим больным, к тем, которых еще застал в живых, потому что многие уже умерли.

Он отправился снова в деревню, его никто не удерживал, все были заняты расспросами о болезни графа. Приближался рассвет, ветер затих, пожар потух, и ранние звезды блистали на бледном своде осеннего неба. Черный дым еще поднимался из остатков пепелища и далеко расстилался по сырой земле.

В избе одни спали сном отдохновения, другие — сном вечным. Старый Роман уже не жил, внучок его кончался в страшных мучениях, Зое и Ваньке было лучше. Федька наблюдал за ними. Разостлав плащ свой на твердой лавке, Остап прилег и уснул на минуту. Он уже третью ночь не смыкал глаз.

Через два дня после описанных нами происшествий граф совершенно выздоровел. Альфред и Мизя не отходили от его постели. Увидав их, он протянул им руку, как бы пробудясь от долгого сна или как будто возвратясь из дальней дороги.

— Я обязан тебе жизнью, — сказал он Альфреду.