Том 20. Избранные письма 1900-1910 - Лев Толстой

Л. Т.

97. Октаву Мирбо

<перевод с французского>

1903 г. Сентября 30/октября 13. Ясная Поляна.

Октаву Мирбо.

Дорогой брат,

Только третьего дня получил я ваше письмо от 26 мая*.

Я думаю, что каждый народ употребляет различные приемы для выражения в искусстве общего идеала и что благодаря именно этому мы испытываем особое наслаждение, вновь находя наш идеал выраженным новым неожиданным образом. Французское искусство произвело на меня в свое время это самое впечатление открытия, когда я впервые прочел Альфреда де Виньи, Стендаля, Виктора Гюго и особенно Руссо. Думаю, что этому же чувству следует приписать чрезмерное значение, которое вы придаете писаниям Достоевского и, в особенности, моим. Во всяком случае, благодарю вас за ваше письмо и посвящение. Для меня будет праздником прочесть вашу новую драму.

Лев Толстой.

12 октября 1903*.

98. А. В. Жиркевичу

1903 г. Октября 6. Ясная Поляна.

Возвращаю вам, любезнейший Александр Владимирович, рукопись Одаховского, которая очень меня разочаровала. Удивительно, как он мог все так забыть, но еще удивительнее, что мог уверить себя, что было то, чего не было.

Я отметил на полях его ошибки. Сам я теперь точно не могу вспомнить, как и куда переходила батарея, пока я служил в ней, но помню, что, отправившись из Дунайской армии в Крымскую, я прямо приехал в Севастополь. Очень сожалею, что вы напрасно потрудились, списывая эти воспоминания*.

Егоров, которым вы интересовались и которому помогали, бежал из Якутской области и давно уже живет в Англии. Очень рад буду увидеть вас, если вздумаете заехать*. Желаю вам всего лучшего.

Лев Толстой.

99. В. В. Стасову

1903 г. Октября 9. Ясная Поляна.

Дорогой Владимир Васильевич,

Я сейчас прочел ваше письмо к Софье Андреевне (она в Москве) и пришел в ужас*. Ради нашей дружбы, бросьте это дело и избавьте меня от этих фонографов и кинематографов. Мне это ужасно неприятно, и я решительно не соглашаюсь позировать и говорить.

Если этим отказом я ставлю вас в необходимость отказать обещанное, то, пожалуйста, простите меня, но избавьте. Очень благодарю вас за книги и г-на Половцева за сведения*. Я все копаюсь с Шекспиром* et je ne demords pas de mon idée*. Думаю на днях кончить. Дело не в аристократизме Шекспира, а в извращении, посредством восхвалении нехудожественных произведений, эстетического вкуса. Ну да пускай бранят. Может быть, и вы*, но мне нужно было высказать то, что сидело во мне полстолетия. Простите.

Будьте здоровы и так же деятельны и добры, как всегда.

Л. Толстой.

9 октября 1903.

100. Генриху Ильгенштейну

1903 г. Ноября 21. Ясная Поляна.

Милостивый государь,

Я был очень опечален известием о смерти Поленца*. Это был большой писатель, соединявший в себе в равной степени все три свойства, нужные для писателя: всегда важное содержание, прекрасную технику и большую искренность, то есть любовь к тому, что он описывал. Качества эти проявились в тех трех романах его, которые я читал: роман крестьянский, роман помещичий и роман религиозный, «Der Pfarrer von Breitendorf»*. Последний роман этот прекрасен и по форме, и по значительности содержания.

Очень жаль, что немецкая публика не оценила по достоинству этого замечательного писателя. Но если он не оценен современниками, то его оценят будущие поколения. Это один из тех писателей, которые, как Диккенс, Гюго, переживут несколько поколений и будут оценены не одними соотечественниками.

С совершенным почтением готовый к услугам

Лев Толстой.

1903. 21 ноября.

101. П. И. Бирюкову

1903 г. Ноября 27. Ясная Поляна.

Спасибо, милый друг Поша, за ваше подробное письмо о своей семейной жизни*. Как я рад, что это так, и верю, что то, что действует на посторонних, как капризность ваших детей, есть только то, что должно быть при не насильственном воспитании и при отсутствии нужды — самой искусной воспитательницы.

M-lle Marie Софья Андреевна помнит, но Саша не помнит, говорит, что была M-lle Marie, но не Droz, a Henry*. Софья Андреевна очень хвалит.

То, что вы пишете о том, что религиозно-нравственное мировоззрение должно вырасти само собой, совершенно верно, но это не исключает того, что пример и разумные ответы на возникающие вопросы не могут не влиять на образование этого миросозерцания.

С статьею вашей об анархизме я не совсем согласен*. Я бы ничего не сказал, если бы вы не спрашивали, потому что ужасно боюсь разногласий с друзьями. Не согласен я потому, что отказ Нэпа во имя анархизма, то есть практической цели уничтожения существующего строя, не прочен. Анархист откажется в виду нескольких месяцев тюрьмы, но едва ли он может отказаться в виду казни или дисциплинарного батальона с розгами. Анархист не может не рассчитывать, что выгоднее: пострадать ему и содействовать внешней цели или не страдать при отказе, а достигать внешней цели другим путем: себя исключить из лагеря борющихся (при казни) или идти служить и там и после действовать (вы знаете эти рассуждения). Только религиозный человек, понимающий свою жизнь не в одном этом существовании, не рассчитывает, а поступает так потому, что не может поступить иначе. Для анархиста отказ есть цель, для религиозного человека — неизбежное последствие. И потому все те сектанты, верования которых иногда самые дикие и которые я не разделяю, гораздо сильнее подрывают существующий строй, чем политические деятели анархисты, для которых отказ не может быть ничем иным, как делом расчета.

Я решительно не помню, когда я познакомился с Ге в Риме*. Даже не помню, чтобы я видел его в Риме. У меня есть в моем прошедшем совершенно белые места, на которых ничего не отпечаталось — ничего не помню. В Риме же я был, должно быть, 1860, после смерти брата*. Ваше желание написать мою биографию чрезвычайно трогает, умиляет меня, и я всей душой желал бы помочь вам. — О моих любвях:

Первая самая сильная была детская к Сонечке Колошиной*. Потом, пожалуй, Зинаида Молостова*. Любовь эта была в моем воображении. Она едва ли знала что-нибудь про это. Потом казачка в станице — описано в «Казаках». Потом светское увлечение Щербатовой-Уваровой*. Тоже едва ли она знала что-нибудь. Я был всегда очень робок. Потом главное, наиболее серьезное — это была Арсеньева Валерия*. Она теперь жива, за Волковым была, живет в Париже. Я был почти женихом («Семейное счастье»), и есть целая пачка моих писем к ней. Я просил Таню переписать их и послать вам.

Дневники мои я не даю кому попало переписывать, потому что они слишком ужасны по своей мерзости. Но зато особенно интересны, и я сообщу их вам. Среди бездны грязи там есть признаки стремления на чистый воздух. Я непременно сообщу их вам. Самый светлый период моей жизни дала мне не женская любовь, а любовь к людям, к детям. Это было чудное время, особенно среди мрака предшествующего.

Хочется взяться опять за воспоминания, да все отвлекает другое. Писал ненужную статью о шекспировском наваждении*. Теперь, кажется, кончил и буду понемногу продолжать между делом воспоминания. Это такая приятная, легкая и увлекательная работа. Прощайте пока, братски целую вас с женой и детьми.

Л. Толстой.

1903. 27 ноября.

102. Н. Н. Ге (сыну)

1903 г. Ноября 27. Ясная Поляна.

Милый друг Колечка,

Начинаю писать вам, и почерк мой становится похож на ваш. (Это я хвастаюсь), но это значит, что я люблю вас.

Разумеется, оставьте у себя письма*. Таня очень хорошо написала свои воспоминания*. Как вы, милый друг, живете? Вы хороший, но всегда боюсь за вас, чтоб вам не попала вожжа под хвост. Вы к этому склонны, и Париж к этому располагает. Смотрите, держитесь, голубчик. Вы так хорошо устроили свою жизнь. Только не переменяйте ничего.

Я здоров, бодр, доволен жизнью, приближающей меня к смерти, и ничего не желаю, кроме того, чтобы получше употребить остающиеся силы и время.

Прощайте, голубчик. Целую вас. Привет Дмитрию Васильевичу* и Саломону* и Байе*.

Л. Толстой.

27 ноября 1903.

1904

103. В. И. Савихину

1904 г. Января 19. Ясная Поляна.