Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

В доме он хотел разжечь печь, но в комнате гулял сквозняк, под разбитыми окнами, на деревянном полу образовались небольшие бугорки снега. Внутреннее беспокойство и страх тревожили его, не давали ни минуты покоя. А родной дом стал покосившимся, неуютным, холодным. Старику было мучительно и в своем доме, и в родном селе. Вдруг он вспомнил о кладбище, и ему почему-то показалось, что там, среди могильных памятников ему будет легче и спокойнее. Он с манящей надеждой выскочил из дома и направился в густых потемках в сторону кладбища — газавата. У пересохшего русла родника не остановился, шел дальше, от этих отвергнутых мест, искал себе покоя и забвения. Прямо в грудь ему дул пронизывающий до костей, порывистый ветер, в лицо впивались острые, холодные снежинки. Метель напоследок разгулялась: свистела отчаянно в ущелье; бесцеремонно качала могучие кроны деревьев; иногда замирала на мгновение, и когда казалось, что все прошло, вновь в бешенной коловерти будоражила мир. Было холодно.

Последний подъем перед кладбищем был наиболее тяжелым. На четвереньках Цанка полз вверх. Тропинки не видел, шел наугад. Сухой, ледяной снег тонким, игривым слоем покрыл замерзший с вечера грунт. Все было скользким, чужим, недоступным, безжизненным. Однако старик все полз и полз, упрямо лез вверх, как-будто там его ждало земное благоденствие.

На рассвете метель улеглась, все кругом покрылось снежной белезной. Однако ясности не было: тяжелые, черные тучи низко легли на землю, подавили своей мощью горную долину.

Наконец Цанка добрался до кладбища. С сожалением понял, что желанного спокойствия не обрел. Только еще одна горькая мысль пришла в голову: "На этом, родном кладбище, из огромного рода Арачаевых похоронено только несколько человек: жена дяди, его первая жена и два сына. А остальные родственники погибли в чужбине, в неволе, в войне… А мне видимо хотя бы в этом повезло. Я умру здесь, и наверняка меня похоронят здесь". Эта мысль заманила его, даже прельстила. Радужная перспектива возбудила, зажгла в нем старческий энтузиазм. Почему-то Цанка решил, что он должен вырыть для себя могилу.

С наслаждением долго выбирал он место для своего погребения. Это занятие оказалось настолько занимательным и азартным, что он не заметил, как тяжелые тучи расползлись и над головой раскрылось высокое, синее, чистое небо. Только редкие, потрепанные облака, на большой скорости пролетали вдалеке по горному небосклону. Мир стал ярким, свежим, блестящим… Цанка с удовольствием стал копать. Правда сил было маловато. Все делалось медленно, тяжело, но все равно яма росла. От работы его оторвал нарастающий гул. Цанка протер вспотевшие очки, огляделся. Над Дуц-Хоте летали вертолеты, в село с двух сторон въезжали многочисленные, черные вереницы бронетехники. Еще долго смотрел Арачаев по округе, и вдруг увидел, как на белоснежном склоне горы, там, где был вход в пещеру появилась человеческая фигура. "Это знает только местный, — пронеслась нервная дрожь по телу старика, — Неужели внук? Нет… А может боевики? Да. Скорее всего". В это время человек по снежной тропе стал спускаться, споткнулся, и полетел кубарем вниз к пересохшему истоку родника. Из-за склона горы, остальное действие Цанка видеть не мог. Однако сердце тревожно екнуло, вновь защемило грудь. "Нет, нет, местный бы так не упал" — успокаивал себя Арачаев. В это время один из вертолетов завис в районе родника, другой закружился над кладбищем. И буквально через несколько минут Цанка увидел как в его сторону, по покатому склону горы, оставляя на почве глубокий черный след, двигался на большой скорости бронетранспортер. На последнем, крутом подъеме машина забуксовала, заартачилась, как старая кляча, много раз, вновь и вновь пыталась преодолеть последний рубеж; рычала, коптила, бросалась резко вверх и ползла в бессилии юзом вниз. От выпускаемой мотором броневика гари склон горы почернел, покрылся сажей, завоняло нефтью и жженной резиной. Изрядно намучившись броневик заглох. Из него выскочили семь, до зубов вооруженных вояк и бросились бегом к кладбищу. Окружили Арачаева. Шесть автоматных дул и пистолет уперлись в одну цель.

— Руки вверх! — командовал офицер, — Я кому говорю, поднять руки. Брось лопату. Документы.

Старик подчинился приказу.

— Где документы? — вновь визжал старший.

Когда еще бежали военные по кладбищу Цанка обратил особое внимание на этого высокого, стройного офицера. Что-то, на удивление знакомое было в этой фигуре, в походке, даже в манерах. В сознание старика этот офицер кого-то упорно ему напоминал. Теперь, когда этот военный стоял прямо перед ним, Арачаев еще внимательнее вгляделся в него, даже протер для этого очки. Смугловатое, вытянутое, скуластое лицо, большой, даже очень большой, с горбинкой нос, голубые, круглые, блестящие глаза, сросшиеся брови, высокий лоб. "Так ведь это мой брат Басик, или нет, даже дядя Косум" — с удивлением подумал старик.

— Я спросил, где паспорт? — вновь грубо фыркнул командир. Еще много он задавал едких вопросов, потом достал из большого нагрудного кармана рацию.

— Первый, первый, я шестой… Первый, — другим голосом кричал он в трубку.

— Слушаю, — фыркнул в ответ глухой бас.

— Я шестой…

— Кто такой? Откуда я помню кто из вас шестой, кто десятый.

— Товарищ полковник, — аж выпрямился офицер, — это капитан Кухмистеров… Кух-мис-теров.

— Докладывай.

— На кладбище обнаружили старика, документов при себе не имеет, говорит, что фамилия Арачаев…

— Как фамилия? — небрежно перебил бас в трубке.

— Арачаев. Как у нашего старлея, командира третьего взвода. Арачаев.

— А что он там делает?

— Говорит, что себя могилу роет.

— Могилу они себе давно вырыли. Тащи его сюда. Отвези к дому и пусть предъявит документы, хоть домовую книгу и выпытай — где боевики?

— Есть товарищ полковник.

Сзади, меж ребер, старика больно ткнули дулом автомата.

— Пошли быстрее, — скомандовал охрипший голос сержанта. Все побежали под склон. Арачаев не успевал, через несколько шагов он запутался в хилых ногах, поскользнулся, упал лицом в снег. Его грубо схватили под мышки, потащили волоком. Как мешок с картошкой, закинули в бронетранспортер, на грязный, холодный, металлический пол. Цанка сильно ударился, от режущей боли в плечах застонал. Заревел двигатель, машина тронулась, на ухабах она жестко прыгала, качалась, катала старика по полу из стороны в сторону от одного ряда солдатских сапог к другому.

Бронетранспортер на скорости несся вниз. В кабине стоял спертый, удушливый запах, под потолком горели вяло две обрамленные в металлические сетки лампочки. Цанка с трудом открыл глаза, увидел прямо перед носом щеголиватые сапоги капитана, и выше, его решительное, жесткое лицо. Старик еще раз снизу внимательно вгляделся в лицо офицера и пытаясь перекричать мотор, спросил:

— Ты Кухмистеров из Ленинграда?

— Из Питера я, — машинально фыркнул капитан, потом задумчиво, как индюк, уставился сверху вниз на Арачаева, — Ты меня не "тыкай" козел, бандитское отродье.

— А у тебя бабушка Эллеонора Витальевна? — не унимался старик.

— Что? — заорал офицер, и Цанка только теперь почувствовал резкий запах спиртного, — Откуда ты знаешь? Вы посмотрите, — теперь он обращался к сослуживцам, — Все знают, вся информация у них есть. Ведь я говорю, что среди нас шпионы, предатели. Они продают им все…

— А, Эллеонора Витальевна жива? — осиплым голосом, перебил капитана валяющийся на полу старик.

— Да замолчи ты скотина, — с силой ткнул сапогом Кухмистеров Арачаева, — Умерла она, умерла, — гаркнул он в лицо Цанка, — Вы посмотрите? Всем интересуются. Вот бандиты… Сержант подай бутылку… Нет, здесь трезвым быть нельзя. Кругом предательство, одни враги. Вы представляете? Нам русским, у себя в России — жизни нет, — он на ходу отвентил умело пробку бутылки, прямо из горла отпил несколько глотков водки, поморщился, не закусывал, — Этих тварей истреблять надо, как тараканов, а кто недоволен, надо гнать из России. Тоже мне, развели, понимаешь, гуманизм, демократия, человечность. Да мы их всех на своем горбу вскормили, грабят они нас и всю Россию, — он сделал еще несколько глотков, снова сморщился, — дай закусить…

На окраине Дуц-Хоте бронетранспортер остановился. Цанка вытащили, поставили на ноги.

— Где твой дом? — крикнул капитан, — Пошли.

Когда Цанка завели в собственный двор — он от ужаса обмер. К старому, толстому ореху, растущему прямо посередине лужайки, был привязан его внук, Ваха. Он весь был в грязи, одежда была изодрана, на лбу и под глазом горели ссадины, а нижняя губа раздвоилась, разошлась, обильно кровоточила. Пять-шесть передних зубов не было.

— Ваха, Ваха, — истошно крикнул Цанка, бросился к нему. Старика схватили, остановили. Он впился глазами во внука, больше ничего не видел, не чувуствовал, только заметил, как Ваха слабо поднял лицо и даже улыбнулся.