Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2 - Елена Трегубова

Шломо говорит:

— Дай мне немедленно десять фунтов, мы приехали уже, вот мой отель. Я сейчас умру с голоду. Ты зайдешь, со мной поужинать? Ну почему нет?!

— Встреча, Шломо, — говорю я очень уверенно. — У меня встреча. Я не могу, правда, мне пора.

Водитель отказывается везти меня в центр — говорит, что принял решение русских больше не возить.

Напротив рожкового дерева удается поймать другой кэб. У маленького старенького водителя руки перекручены артритом, так что не понятно даже, как он умудряется вести машину. Меня мучает ощущение, что я не просто неудачно соврала Шломе про встречу, а что я действительно куда-то опаздываю. Я сделала ошибку — как только кэб тронулся, я закрыла глаза, откинув голову — и от этого, в промежутках неудачных тысячнодольносекундных заездов попыток заснуть, мучительное неясное чувство опоздания еще больше усугубляется. У Сэйнт Пола, на ступеньках собора — шествие с факелом, готовящееся войти в раскрытые центральные двери внутрь собора. Я быстро открываю стекло кэба, чтобы вздохнуть воздуху и не заснуть, и слышу, что священники поют, хоральным распевом, джазовку: «Let my people go!»

Я задираю голову назад: как я люблю вот этот вот волшебный момент, когда Сэйнт Пол как будто бы исчезает, а потом, как только проедем следующую площадь — выпрыгивает опять — да во весь рост! Волшебство нагорного рельефа! И видное мне полукуполье Сэйнт Пола похоже сейчас на выгнутую спину лондонской серебряной белки!

— А я здесь и родился и вырос, возле Сэйнт Пола, между прочим, — говорит мне, включив громкую связь, но тихим, очень кротким доверчивым голосом, водитель кэба. — Здесь ведь, когда мы мальчишками после войны росли, домов половины не было: как зубы у старика — один есть, а следующего нету, потом еще два есть — а потом опять провал, домов нету. Чудо, что собор не разбомбили! Я был маленьким во время войны, но всё прекрасно помню. Знаете, как было страшно! Я помню, каждую ночь были бомбардировки, мы слушали с мамой радио би-би-си, и каждую ночь в трансляцию новостей би-би-си вламывался в эфире этот страшный оборотень, лорд Хо-Хо…

Я пытаюсь закрыть окно, потому что дико дует, и прошибает озноб, как бывает с бессонницы. Кажется, окно уже задвинуто, но ветер с моря все равно бешено звенит и свистит между раздвижными стеклами: здесь очень дует, в моем номере, когда ветер с моря. Красный оптический фонарик компьютерной мыши (чем-то напоминающей раскраской Божию Коровку, и подогнанной под ладонь почти так же удобно, как Иерусалимская наладонная масляная лампа) пробивает сквозь окно наружу и, дважды отразившись в двойном стекле, указывает на горящие пирамиды софитов на песке у кафе на самой кромке чуть волнующегося моря. Я так устала, что у меня уже даже не хватает сил, чтобы заснуть: как у компьютера, когда зарядка на нуле, уже не хватает сил выключиться с соблюдением приличий — он просто вырубается без всяких предупреждений. Я беру лэптоп и выхожу к морю. У дальнего кафе, где меня не видно с набережной, я беру из свального месива составленных на ночь пластиковых стульев один, сажусь в самом первом зрительном ряду перед надышанным сизовато-млечным экраном, и средиземное чудовище как ручное облизывает мне мыски.

Водитель говорит:

— Неужели вы не знаете, кто такой лорд Хо-Хо?! Это же переметнувшийся к гитлеровцам англичанин, который стал гитлеровским пропагандистом! Этот лорд Хо-Хо… Гитлеровцы как-то научились взламывать эфир би-би-си… Ужас, я до сих пор помню его страшный голос и смех! Лорд Хо-Хо каждый вечер взламывал эфир би-би-си, врывался в трансляцию новостей, и говорил: «Хо-хо-хо! Мы летим бомбить Сэйнт Пол!» Этими словами он начинал каждую свою пропагандистскую программу! Выла сирена, мы с мамой бежали в бомбоубежище — в метро. Прятались там, со всеми вместе, по многу часов, иногда и спали там! Я помню: мы сидим в темноте, люди вокруг нас сидят тоже все напуганные, а мама моя, чтобы мне не было страшно в темноте, поет мне песню — чтобы я все время слышал ее голос и не боялся в темноте: знаете, та-та-татам… Я до сих пор слышу мамин голос! Вот я сейчас говорю вам это — и слышу ее голос! Та-та-татам… Моя мама сейчас в раю меня слышит, я знаю, когда я пою! Та-та-татам! Знаете эту песню? Я не помню слов! Но мелодия такая: та-та-татам! Знаете? У меня не очень с голосом… Мама моя, конечно, куда лучше пела! Но я вот попытаюсь сейчас: та-та-татам! Знаете?

Я говорю:

— Ой, нет, не знаю, спойте еще раз, пожалуйста! Не стесняйтесь! У вас очень хорошо получается. Я хотела бы запомнить, чтобы потом у кого-нибудь спросить!

Водитель говорит:

— С поцелуем будет триста пятьдесят шекелей, а без поцелуя — четыреста, потому что сейчас шабат!

Я говорю:

— Не могли бы вы включить громкую связь, что-то я все время слышу как будто какие-то помехи в эфире, спойте еще раз, я не вполне могу разобрать, и шум, как будто море! Я не могу разобрать уже ваш мотив! Вот, кажется, сейчас тихо стало — вы не могли бы спеть еще раз?

Но какая-то стерва снова шумит и стучится ко мне в экран — я открываю глаза и вижу усталое, но живое лицо лэптопа. Мигающее, звенящее, пиликающее позывными скайпа. Как странно — иногда, когда разговариваешь по скайпу, не включая видео, в чате, кажется, что буковки на экране, вернее с той стороны экрана, появляются сами собой, что там, с другой стороны экрана, никого на самом деле нет — что это компьютер так сам как-то эти буковки случайно генерирует в ответ тебе — но тут же говоришь себе, что сомневаться в наличии собеседника по ту сторону экрана в скайпе, из-за удаленности, невидимости и неосязаемости этого собеседника — это не более умно и уместно, чем сомневаться в наличии вечной жизни и реальности бессмертия душ по ту сторону экрана. Но сейчас, когда все немножко перетасовывается с недосыпу, я все-таки предпочту, пожалуй, услышать живой голос собеседницы.

The Voice Document has been recorded

from 11:01 till 23:17 on 19th of April 2014.

LENA SWANN — MOBILE WISDOM — SKYPE voice chat session, started at 23:17 on 19th of April 2014.

MOBILE WISDOM: Подруга, ты просила позвонить тебя разбудить. А мобильный у тебя выключен. Ты где?

LENA SWANN: Это бессовестный, неправильный, провокационный вопрос, Анечка. Откуда я знаю. Здесь темно. И сыро.

MOBILE WISDOM: Включи видео тогда, я сама посмотрю, где ты.

LENA SWANN: Дудки. Я думаю, я ужасно выгляжу.

MOBILE WISDOM: А по сторонам оглядеться слабо́? Что ты видишь, например, перед собой?

LENA SWANN: Экран лэптопа, что же еще. Ох, Аня, я же опаздываю, действительно. Как хорошо, что ты позвонила. Ты получила от меня e-mail?

MOBILE WISDOM: Нет, а что, ты мне разве что-то посылала?

LENA SWANN: Да нет, ничего, не важно. Проверь все-таки e-mail на всякий случай, может быть, дошло. Который сейчас час, я не могу понять? У меня часы в компьютере, кажется, сошли с ума, причем не в лучшую сторону! Который час?

MOBILE WISDOM: Который теперь час — это зависит от того, в каком ты часовом поясе, ты не находишь, подруга? А если ты мне не говоришь, где ты, то я не могу тебе и сказать, который у тебя час.

LENA SWANN: Хватит умничать, стервозина.

MOBILE WISDOM: Подруга, будь любезна, оглядись все-таки по сторонам и скажи мне, что ты видишь?

LENA SWANN: Пирамиды. Неужели я уже опоздала? Что же делать?!

MOBILE WISDOM: Я тебе скажу, что тебе делать: берешь лэптоп под мышку — взяла? — выходишь на ближайшую проезжую часть и машешь ручкой. Удачи.

User MOBILE WISDOM went offline at 23:21 on 19th of April 2014.

Успеть уже нет, конечно же, никакой возможности, но я все-таки говорю водителю:

— Какой шабат?! Шабат закончился несколько часов назад!

Таксист говорит:

— А всё равно налог: за темное время суток. Платите четыреста шекелей или не поеду!

Я говорю:

— Я готова заплатить хоть пятьсот шекелей, если вы успеете за тридцать минут.

Водитель верещит, что невозможно, но набирает реактивную, авиационную скорость. Немного закладывает уши, когда начинаем подниматься в гору. Халва, криво взрезанная слоеная подсолнечная халва по обе стороны от дороги. От скорости уже забываю все тревоги: успеть, конечно же, невозможно — и именно от этой невозможности чувствую сердцем, что чем невозможнее, тем вероятнее. Вот уже и улитка, сверкающая в черной мягкой ночи огнями, закручивающаяся спиралью по разноуровневым холмам. Улитка на сизой запотевшей от ночного холодка масличной ветке. От вида которой захватывает дух. И вот уже, в темноте пережаренная маца камней городской стены с кивающими маками — и пролом узеньких Яффских ворот.

Минуты две-три все-таки осталось в запасе, я должна успеть. Бросаюсь к David Street — и в ужасе вижу запруду, устроенную полицией: какой-то светский клобук пожаловал, никого не пропускают! Бросаюсь направо, в армянский квартал, чтобы оббежать, в квадратурного круголя, тайными, партизанскими, давно родными (и, к счастью, давно известными наощупь до камушка — потому что иначе бы не нашла сейчас в темноте), лабиринтами-проулками. Бегом, вслепую, с городской стеной поводырем на правом плече. В пустынном очень узком, тесном каменном городе с некоторым изумлением и отстраненным гулким эхо слышу грохот своих же сандалей по отшлифованным камням. Налево, я прекрасно помню, что главное успеть с разбега нырнуть налево в Сэйнт-Джеймс к Арарату перед аркой, распихивая каменные стены ладонями — иначе никакого ковчега не будет, главное не пытаться разбирать семантически всех этих бессмысленно звучащих памятных фенечек, а доверить тактильной памяти. Зубы каменной городской стены в непонятной злобе вгрызаются в кобальтовый прозрачный янтарь, в который превратилось небо. Сколько осталось? Минута? Успею? Чувствую себя немножко как внутри какой-то компьютерной игры, стремительно приближающейся к завершению. На крупных камнях низеньких домов — ледяная изморось, камни дышат холодом, холодно, жутко холодно ночью в этом городе. Я только сейчас понимаю, что на самом-то деле побаиваюсь этого города, что он страшен, что вот сейчас, ночью, он показывает мне на секунду страшное свое лицо, в этом городе нельзя жить — здесь все наэлектризовано, здесь зашкаливает, как будто тебя включили в розетку, в какую-то неземную супернапряженную сеть, раз вкусив напряженья которой, ты больше никогда не можешь жить обычной земной жизнью, здесь нельзя просто жить мещанской жизнью, здесь вообще нельзя жить — сюда можно только прийти совсем ненадолго и умереть. Или воскреснуть. Но размышлять об этом сейчас уже поздно — потому что мне надо успеть, а поэтому надо бежать, а я как раз в той развилке самых узких проулков в мире, где я путаюсь иногда даже днем, а бежать все равно надо. Дальше — пинг-понгом эха от стен — главное чтобы меня не забило от скорости в одну из отверстых луз из дерева, в дверцу в камне, в пол-роста, для тайного выплеска полночных армянских помоев полов. Двойным отскоком от борта на повороте по центру — и дальше — уже легко — по центральному стоку, аки по суху, под критическим склоном скоком по валунам, следя уже только за тем, чтоб не смыло от скорости и скользкости камней кубарем через голову. Еврейский квартал. Еще поворот — рывок — в объятья к Давиду Бар Леваву, живому, мертвому, нет, все-таки живому — вот здесь, на углу, у Кардо, где была когда-то, земную вечность назад, его антикварная лавка — и дрожит, звенит на ветру чечетка подсохших пальцев пальм — у самого сердца! Теперь по прямой. Узкая, но все-таки забивающая собой весь переулок чистящая машина. Водитель тормозит и дает мне протиснуться с боку. Границу кварталов узнаю по запаху, по свирбенью в носу. Завороток пути. Базар Муристан. Мало, что есть страшнее на свете, чем пустынный базар Муристан ночью. Звон пяти осушенных бутылок, вздернутых, как поводырь для слепых, на леске смотровой крыши закрытого, запертого ресторана. Пасти лавок задвинуты ржавыми железными масками. Здесь главное не увязнуть в пейзаже. Здесь главное вовремя нащупать лаз в сужающейся бегом булыганной кладке низеньких домов — и вот уже я в защищенном высокими каменными стенами большом квадратном дворе Храма — проверяю, как всегда, идиотка, взглядом, не сдвинул ли никто недвижимость — двухсотлетнюю истлевшую кедровую пятиступенчатую лестницу снаружи от вылаза из узкого высокого стрельчатого окна на древнем втором этаже? Дрожа от холода и бега, бросаюсь к каменному крыльцу — и, странным образом, музыкальный строй звуков изнутри Храма говорит мне, что я не опоздала: этот особый лад рыдающе-ликующих греческих напевов — за которыми явственно чувствуется прямая эстафета от подслушанных греками у входа в пещеру воплей, песен, рыданий и ликований укрывшегося на островах от репрессий еврейского апостола. Я сажусь на каменный порожек у правой распахнутой створки двери: здесь удивительно хорошо, свет и тепло из Храма уже обнимают авансом; но странно — я так бежала — а теперь вот, поняв, что минутка еще есть, медлю, не решаюсь войти, борюсь с ощущением, что что-то еще должна доделать здесь снаружи… Чертог вижду украшенный, и одежды не имам да вниду в оный. Я выкладываю любимую красную беспроводную мышь от лэптопа на плиту порожка Храма, отшлифованную слезами и коленями молящихся, наколотую ударами посохов кавасов — и включаю лэптоп. Почему у меня смешное ощущение, что ты до сих пор всё еще меня слышишь? Где, где может быть жучок, прослушка? Я нахожу выключенный мобильный и на всякий случай еще и разламываю его, выдергиваю змеевик сим-карты: ну, и где твое жало? Все разговоры с тобой, встречи, разборки — всё это кажется сейчас уже почти не существующим — как великопостные сны, в которых всегда борьба, — и проснувшись после которых я всегда чувствую себя как будто вернулась с войны — и не могу надивиться, что ничего больше нет страшного. Лэптоп? Неужели же ты все-таки исхитрился внедрить жучок-маячок в мой новый компьютер? Знаешь, я, пожалуй, оставлю лэптоп здесь, на пороге, снаружи. Но перед этим надо успеть раздать все компьютерные долги: нажать в ICQ и скайпе «ignore user» напротив твоего секретного ника — раз уж произнесение мною в твой адрес «Abrenuntiо» покажется тебе чересчур старомодным, непонятным, и несоразмерным с твоими убористыми масштабцами.