Ожерелье королевы - Александр Дюма

– Послушайте! – гневно воскликнула королева. – Вы просто квакер[138], а ваша сестра – философ, и оба вы невыносимы. Она воображает, будто мир – это что-то вроде рая, куда открыт вход только святым; а вам кажется, что мир – это ад, где кишит нечистая сила; оба вы бежали от мира, одна потому, что нашла там то, чего не искала, а другой потому, что не нашел того, что искал. Разве я не права? Ах, дорогой господин де Таверне, оставьте людям их несовершенство, не требуйте от королей, чтобы они были наиболее совершенными из всех смертных; будьте терпимы, а вернее, не будьте эгоистом.

В последние слова она вложила чрезмерную запальчивость. Преимущество оказалось на стороне Филиппа.

– Ваше величество, – возразил он, – когда эгоизм способствует обожанию, он обращается в добродетель.

Она покраснела.

– Я только говорю, – сказала она, – что я любила Андреа, а она меня покинула. Я была привязана к вам, и вы меня покидаете. Когда два человека, исполненные таких совершенств, – я не шучу, сударь! – покидают мой дом, это унизительно для меня.

– Ничто не может унизить вашу августейшую особу, ваше величество, – холодно парировал Таверне, – стыд не досягает чела, столь высоко вознесенного, как ваше.

– Я теряюсь в догадках, – продолжала королева, – что могло вас обидеть.

– Ничего меня не обидело, ваше величество, – поспешно подхватил Филипп.

– Ваш чин утвержден; карьера ваша успешно продвигается; я вас отличала…

– Ваше величество, я повторяю: мне не по душе придворная жизнь.

– А если я попрошу вас остаться? Если прикажу вам?

– Я буду вынужден, к прискорбию своему, ответить вашему величеству отказом.

Королева в третий раз замкнулась в молчании: для нее это было то же самое, что для усталого фехтовальщика – отступить перед новым выпадом.

И вновь ее молчание разрядилось вспышкой.

– Быть может, кто-нибудь при дворе вам не нравится? Вы ведь человек нелюдимый… – предположила она, устремив на Филиппа ясный взгляд.

– Нет, ничего подобного нет.

– Мне казалось, что вы враждуете с одним дворянином… с господином де Шарни, которого вы ранили на дуэли, – осторожно начала королева, постепенно воодушевляясь. – Мы обычно избегаем тех, кто нам неприятен, и, когда вы увидели, что господин де Шарни вернулся, вам, вероятно, захотелось покинуть двор.

Филипп промолчал.

Королева, не до конца понимавшая этого храброго и прямодушного человека, решила, что все объясняется обычной ревностью. Поэтому она продолжала без обиняков:

– Вы только сегодня узнали, что господин де Шарни вернулся. Только сегодня! И сразу же просите, чтобы я вас отпустила?

Филипп побледнел как смерть. На него нападали, его топтали ногами – и он не выдержал.

– Ваше величество, – резко сказал он, – вы правы, я только сегодня узнал о возвращении господина де Шарни; но я узнал об этом раньше, чем вы полагаете: в два часа ночи я встретил господина де Шарни у входа в парк близ купальни Аполлона.

Королева в свой черед побледнела; безупречная учтивость, которую Филипп сохранил даже в гневе, привела ее в трепет, смешанный с восхищением.

– Хорошо, – прошептала она лишенным выражения голосом, – ступайте, сударь, я вас не удерживаю.

Филипп в последний раз поклонился и медленно вышел. Королева в изнеможении упала в кресло со словами:

– Франция! Страна благородных сердец!

14. Ревность кардинала

Между тем кардинал пережил три ночи, разительно несхожие с теми, о каких не переставал грезить и вспоминать.

Никаких вестей, ни малейшей надежды на встречу! Такое мертвое молчание после треволнений любви было подобно темноте погреба после яркого солнечного света.

Сперва кардинал тешил себя надеждой, что его возлюбленная, будучи прежде всего женщиной, а потом уж королевой, желает убедиться в силе его страсти и узнать, не охладеет ли он к ней после испытания. Обольщение, вполне естественное для мужчины, но чреватое новыми мучительными тревогами, которые и пришлось испытать кардиналу де Рогану.

И впрямь, не получая весточек и ничего не слыша, кроме тишины, по выражению г-на Делиля[139], бедняга вообразил, что назначенное королевой испытание обернулось против него. Отсюда и тоска, и ужас, и смятение, какое не в силах представить себе тот, кто не страдал невралгией, превращающей каждый нерв в огненную змею, которая извивается, корчится и вновь расслабляется независимо от вашей воли.

У кардинала не было сил терпеть эти муки; за полдня он раз десять посылал домой к г-же де Ламотт и раз десять в Версаль.

И только десятый гонец привез ему Жанну, которая занималась тем, что следила за Шарни и королевой; графиня мысленно поздравила себя с тем, что кардинал проявляет нетерпение, в скором будущем сулящее успех ее предприятию.

Завидя ее, кардинал взорвался.

– Как вы можете, – воскликнул он, – хранить такое спокойствие? Как вы можете? Я корчусь от муки, а вы, называющая себя моим другом, длите мою пытку, которая вот-вот сведет меня в могилу.

– Полно, монсеньор, – отвечала Жанна, – вооружитесь терпением, прошу вас. Мои дела в Версале, вдали от вас, приносят больше пользы, чем то, что вы здесь вытворяли, требуя моего приезда.

– Вы не столь жестоки, как я думал, – отозвался его высокопреосвященство, смягчаясь при мысли, что сейчас узнает новости. – Ну, что там делается? О чем говорят?

– Разлука – тяжкое испытание, где ни страдаешь от нее, в Париже или в Версале.

– Я счастлив ото слышать, благодарю вас, но…

– Но?..

– Доказательства?

– Ах, Боже мой! – воскликнула Жанна. – Что это за слово? Доказательства! Да в своем ли вы уме, монсеньор, если требуете у женщины доказательств ее ошибок?

– Я прошу не улику для суда, графиня, я прошу залог любви.

– Сдается мне, – изрекла графиня, окинув его высокопреосвященство ироническим взглядом, – что вы делаетесь весьма требовательны и, пожалуй, чересчур забывчивы.

– Да, знаю, что вы мне сейчас скажете; знаю, что я должен быть доволен сверх меры, что я удостоился великой чести. Но поставьте себя на мое место и загляните в свое сердце, графиня. Разве вы примирились бы с тем, что вас отшвырнули в сторону, после того как осыпали притворными милостями?

– Вы, кажется, сказали «притворными»? – насмешливо переспросила Жанна.

– О конечно, вам легко меня победить, графиня; разумеется, у меня нет никакого права жаловаться – и все же я жалуюсь.

– В таком случае, монсеньор, я не могу отвечать за ваше недовольство, если оно беспричинно или его причины легковесны.

– Графиня, вы ко мне жестоки.

– Монсеньор, я развиваю вашу же мысль. Вы сами затеяли этот спор.