Ткань Ишанкара - Тори Бергер

– И почему тогда обителью ереси и мракобесия называют нас?

– Мы эти титулы заслужили, еще когда Дрезденской Академии и Монсальвата в помине не было. Это дань уважения нашим некромантам.

– Странный способ выразить уважение, – осторожно заметила Тайра.

Сэл криво улыбнулся, но ругаться не стал.

– А белые манжеты только у меня?

– Только у тебя. Йен рассказывал, почему?

– Сказал, это признак класса.

– Ну, он в своем репертуаре, – усмехнулся Сэл. – Признак класса… Что ж, он отчасти прав. Признак класса, это когда ты выходишь из лаборатории или из боя с белыми воротничками, без единой капли крови, своей или чужой. Это значит, ты все сделала технически правильно. Но вообще, это еще и символ ценности человеческой жизни и неизбежности смерти, и белый цвет траура тебе об этом всегда напоминает. И всем остальным тоже. А еще это символ чистоты помыслов, как бы пафосно это ни звучало. Ну, тут тебе Йен уже все рассказал, я полагаю. Это твоя рабочая форма, к ней нужно относиться с должным почтением.

– А почему она черная?

– Потому что на черном не видно крови, а это очень важно, чтобы сохранять холодный разум, – тоном лектора сказал Сэл. – Все боевые маги носят черное, только без белых манжет. Ты их тоже снимешь, когда Интернатуру окончишь.

– А парадная форма?

– У боевых – черная с пурпуром, у иллюзии – темно-синяя с золотом, у целителей – коричневая с золотом, у вас с Йеном – черная с серебром…

– А у Ректора? – перебила его Тайра.

– У Ректора нет парадной формы. Как-то все было не до того, чтобы определить ректорские цвета. Ректор имеет право носить цвета Ишанкара, черное и серебро, но обычно не носит, чтобы его не путали с некромантами, так что на моей памяти ни один Ректор установленной парадной формы не имел, хотя Хранители неоднократно пытались эту традицию привить. Может, у аль-Малика получится, он парень творческий и упертый.

– Интересно, – заметила Тайра. – Философия того, что Ректор – рабочая лошадь, подтверждается и на этом уровне.

– А что делать, – снова усмехнулся Сэл.

– А почему мне парадную форму не выдали?

– Нельзя. Не заслужила еще. Только после Посвящения. Вместе с посохом. Таков Закон.

– Черт, а мне вообще что-нибудь можно? – притворно возмутилась Тайра.

– Глупый вопрос! – Сэл рассмеялся. – Лучше скажи, откуда у тебя шпильки?

– Сэр ’т Хоофт на поступление подарил.

– Сам сделал?

– Не знаю.

– Что ты вообще о нем знаешь? – с возмущением спросил Сэл.

– То, что мне позволено знать, – огрызнулась Тайра. – Вот взял бы и рассказал!

– Не могу, – вздохнул Сэл. – Йен запрещает мне лезть в ваши отношения.

– Тогда не задавай таких вопросов!

– Ладно, не буду. А почему именно шпильки?

– Чтобы Гюнтер за волосы на тренировках не хватал.

Сэл представил себе эту картину и скептически хмыкнул.

– Шучу я, – сдалась Тайра. – У меня их на самом деле семь, а не две. Семь шпилек по числу основных точек фиксации энергопотока… Функционально и красиво.

– Ого, – удивился Сэл. – Вы уже до принудительного воскрешения дошли?

– Только теоретически, – с неохотой призналась Тайра. – Шпильки же не только для этого можно использовать. Откаты, там, распределять… Или вообще на посох выводить… А можно и без всякой магии под ребро воткнуть в крайнем случае.

– Изобретатели, ты смотри. Ну давайте, давайте…

Тайра разгладила складки на платье – очень не хотелось, чтобы оно помялось. Сэл еще раз оглядел ее, подпер щеку рукой и печально сказал:

– Моя девочка стала почти совсем взрослой. Не носит цветных платьев и уже не играет в куклы.

– Ну, не такая уж я и взрослая, – Тайра внезапно почувствовала прилив нежности в Сэлу. – Платья-то остались, хоть и черные. Да и куклы тоже остались, правда, другие.

– Препарат – это не игрушка! – строго сказал Сэл, понимая, что она намекает на прозекторскую. – Меньше цинизма и больше уважения!

Тайра даже не стала обижаться на его резко изменившийся тон. За все эти годы Сэл стал ей родным.

– Сэл, а можно я тебя спрошу? – она посмотрела ему в глаза. – Зачем я тебе? Ты меня защищаешь, учишь, жалеешь иногда. Зачем все это?

– Я тебя люблю, – просто сказал Сэл.

– Я тебя тоже люблю, но ты же понял, что я не о том? Не надо мне про Долг и про Ишанкар. В чем твой интерес?

– Ты мне не безразлична. Я думаю, все исчерпывается словами «я тебя люблю».

– Не исчерпывается. Если бы все было так просто, ты обошелся бы без всего остального.

– Без чего?

– Без Уз, – мрачно ответила Тайра. – Зачем надо было настолько…

– Кхасси, – Сэл дотронулся до ее руки, – я не хотел… настолько. Я хотел, чтобы вы с Гораном были друзьями, заботились друг о друге. Чтобы он никогда не использовал тебя в своих целях или в целях Ишанкара. Это, конечно, неизбежно, но я хотел, чтобы он всегда задумывался о тебе, о твоей душе, что ли. Я хотел бы видеть вас единомышленниками, в чем-то родными людьми, но видишь, как оно вышло… Я безмерно виноват, и я бы все отдал, чтобы у тебя не было этих Уз, я бы сам их на себя надел, но это невозможно. Даже если я тысячу раз буду просить прощения, ничего не изменится.

Тайра согласно кивнула и не ответила.

– Я сделал много плохих вещей за свою жизнь, – продолжил Сэл. – Да и после жизни, впрочем, тоже… Но ничего из всего этого не может сравниться с Узами.

Тайра вздохнула и накрыла его ладонь своей, она прошла сквозь, и теперь ее кисть была объята еле видным бело-голубым сиянием.

– Я очень тебя люблю, Кхасси.

– Я тоже тебя люблю, – еще раз сказала Тайра. – Но на мой вопрос ты так и не ответил, старый лис.

Сэл печально усмехнулся и кивнул.

– Давай, собирайся уже, а то на построение опоздаешь.

Горан не без оснований подозревал, что знаменитую стену в ректорском кабинете красили всего один раз – сразу, после постройки Цитадели, но оливковый цвет с годами не тускнел, и стена выглядела как новая. Она была теплой даже на ощупь, а когда от нее отражались лучи закатного солнца, оставляя розовые и оранжевые отсветы, к ней хотелось прикоснуться. Горан прикладывал к стене ладонь и чувствовал не просто тихую вибрацию, а преемственность поколений, и думал, что если Ишанкару когда-нибудь и предстоит пасть, превратиться в руины и сгинуть, то стена исчезнет в последнюю очередь, и еще долго будет верстовым столбом отмечать в междумирье положение некогда великого и грозного Ишанкара.

Стена была своеобразной летописью Университета. В разных ее местах как бы сквозь краску, словно татуировки, проступали надписи на различных языках, многие из которых теперь могли прочесть только Архивариусы из ведомства господина Хранителя. Надписи были самыми разными, от крылатых фраз до выражающих внутреннее состояние писавшего слов, и все эти эмоции и чувства стена хранила, как самую большую ценность. Горан и сам, будучи студентом и зная о такой, разрешенной Законом, вольности, не однажды хотел зайти в кабинет Ректора и оставить свой автограф, но каждый раз приходил к выводу, что стена не примет его писанину, что события, которые он считал значимыми в своей жизни, стена таковыми не посчитает, и все, написанное им, пропадет сразу, как только он оторвет руку, завершая строку. Стена принимала только то, чему суждено было остаться в веках, то, что было выстрадано или что принималось писавшим за непреложную истину, и Горан, уже в роли официального Ученика сэра Котцы, пару раз видел, как испаряются начертанные знаки, превращаясь в магический дым или просто исчезая с последним завитком очередной буквы.

Горан был уверен, что оставить свою надпись можно только раз, и когда он думал, что может оставить после себя несколько слов чуши, если стена все же примет его слова, ему заранее становилось стыдно. Иногда он укорял себя за малодушие и после этого даже пытался доказать себе, что он не глупее других, и что тоже достоин, но путался в том, чего же он на самом деле достоин и прерывал свои размышления, оставляя ситуацию и стену в том