Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот что воодушевляло Далмау, бурлило в нем: дух созидания, воображение, не знающее преград; он с невиданной остротой ощущал все, над чем трудился, к чему прикасался, на что смотрел, но во всем стремился найти доминирующую деталь, столь характерную для задуманного Доменеком декора, всячески избегая сбивающего с толку созерцания целокупности вещей, всего мироздания, этого неподвластного разуму чудища, которое всей своей мощью набрасывалось на него: улицы, гавань, толпа… надо найти, открыть для себя улыбку девушки, идущей навстречу и затмевающей всех, кто ее окружает; или краску на корпусе лодки, облупившуюся, отчего трудно прочитать название; «Согласие», все-таки удается разобрать Далмау, поскольку хозяин подновил буквы, хоть и не слишком умело. Детали, детали. Потом, как и в творении Доменека, можно поднять глаза и бестрепетно встретить лицом к лицу всю вселенную, отрицающую порядок, хаотичную, как тому и следует быть в мире, где соединяются улыбка девушки и плохо написанное название рыбацкой лодки. Вот чем обещал стать Дворец музыки: царством тысячи деталей, взыскующим порядка в эмоциях, в тончайших ощущениях зрителя.
Вот что хотел Далмау воплотить в своем творчестве и в своей жизни. И вроде бы добился этого в картине «Мастерская мозаики», где сочетание деталей приводило к удивительному результату; так говорил Маральяно и еще несколько знатоков, которым показывали полотно. И потом, разве его не приняли на выставку, где представлены великие мастера живописи? Это вселяло в Далмау присутствие духа, когда он чувствовал, как умаляется, поглощается гигантской пастью, когда вместе с Грегорией входил во Дворец искусств, монументальную конструкцию из кирпича и железа, характерную для эфемерных выставочных павильонов: Дворец и был построен для Всемирной выставки 1888 года в Барселоне, напротив Парка, где они гуляли среди деревьев, фонтанов и цветов, но там же, у Парка, находился и диспансер, где он провел немало ночей, одурманенный алкоголем и морфином, а на верхнем этаже – приют, где можно было провести три ночи каждые два месяца.
Дворец, прямоугольное здание с башенками по углам, состоял из трех частей. Центральный пролет, вдвое шире боковых крыльев, вздымался с нижнего этажа к большому просвету, на высоту тридцать пять метров. Боковые крылья на нижнем этаже разделялись на выставочные залы, выходившие в центральный пролет, а по периметру верхнего этажа тянулась балюстрада, тоже выходившая в главный зал, под просветом. Дворец предназначался для временных и постоянных выставок, концертов, хотя акустика и оставляла желать лучшего; демонстрации всякого рода изделий, а также для конгрессов, митингов, празднеств и прочего досуга барселонцев.
Далмау и Грегория задержались на мгновение под поддерживаемой колоннами балюстрадой, где открывался проход в центральный зал. Справа и слева располагались кабинеты устроителей, а пространство главного пролета уже переполняли экспонаты, которые следовало разместить по залам; почти все еще не распакованные, в большинстве своем картины и скульптуры, но также и мебель, мозаики, светильники, плафоны, сундучки, витражи, алтари, камины, двери… В глубине зала виднелся великолепный орган работы Акилино Амесуа и изящная лестница, ведущая на верхний этаж.
Далмау показалось, будто картина, которую он держал в руках, утратила вес, стала легче перышка, потеряла смысл перед таким великим множеством работ, подписанных великими мастерами. Он узнавал некоторых художников, скульпторов, даже архитекторов, например Пуч-и-Кадафалка, они разговаривали, прогуливаясь по залу, ведь большинство из них входило в состав различных комиссий, ведавших организацией выставки. Все эти гении приветствовали друг друга, беззаботно смеялись, а у Далмау сосало под ложечкой, и он ужасно робел. Картина все уменьшалась и уменьшалась, пока не превратилась в простой лист бумаги, который так и напрашивался, чтобы его скомкали и выкинули в ближайшую урну.
– Ищете что-то? – Вопрос задала женщина, уже немолодая, седоволосая, со сдержанными манерами; она подошла к молодой паре и встала рядом, перед центральным пролетом, будто видя его в первый раз. – Впечатляет, правда?
Далмау и Грегория кивнули в унисон.
– Вы принесли картину на выставку? – спросила женщина через несколько секунд.
Далмау вышел из ступора.
– Да, да.
Донья Беатрис, так звали даму, приняла их в одном из кабинетов слева от вестибюля. Далмау Сала, да, такой значится в списках. Картина. «Мастерская мозаики». Да. Это она? Нет, нет, распаковывать не надо. Донья Беатрис вынула из ящика стола формуляр, стала заполнять мелким, изящным почерком. Имя, адрес, название работы… «Четыреста песет, верно?» – уточнила прежде, чем записать цену. «Кратко опишите картину», – попросила она Далмау. «Достаточно», – прервала с улыбкой, видя, что тот слишком распространился. Зарегистрировала поступление картины, присвоила номер, пометила, как должно, и вручила Далмау документ, подтверждающий передачу и прием работы.
– Удачи, – сказала на прощание, протягивая ему руку. – Награды не могут достаться всем, но я бы хотела, чтобы одну из них получил молодой каталонский художник, такой как вы.
– Хорошо бы, – улыбнулся Далмау.
– Я слышала благоприятные отзывы о вашей работе от некоторых членов приемной комиссии, – шепотом призналась донья Беатрис и подмигнула ему. – Не теряйте надежды.
Окрыленный такой похвалой, Далмау дожидался 23 апреля, дня святого Георгия, покровителя Каталонии, даты открытия выставки. Маральяно подтвердил слова доньи Беатрис: его картина произвела хорошее впечатление на нескольких членов жюри. Грегория его воодушевляла, улыбалась, даже стала прикидывать, что они могли бы сделать, если бы Далмау получил одну из наград.
