Молодые львы - Ирвин Шоу

– Война, – официальным тоном сказал священник, – очень сложная проблема.

– Я не жалуюсь, сэр, – поспешил оправдаться О'Брайен, – честное слово, нет. Пока не приходится участвовать в высадке, я самый счастливый человек. Раз я знаю, что в конце концов вернусь к своему бизнесу – я торгую пеленками в Грин-Бей, – пусть делают со мной, что хотят.

– Что у вас за бизнес, вы сказали? – удивленно спросил Майкл.

– Торговля пеленками, – смущенно улыбаясь, повторил О'Брайен. – У нас с братом небольшое, но выгодное дело, два грузовика. Теперь его ведет мой брат. Только он пишет, что становится невозможно достать хоть какой-нибудь хлопчатобумажной ткани. Перед высадкой в Голландии я написал пять писем текстильным фабрикантам в Штатах с просьбой оказать брату помощь.

«Всякие бывают герои», – подумал Майкл.

Машина въехала на окраину Реймса. На углах стояла военная полиция, а возле собора столпилось множество машин. Майкл видел, как Ной весь напрягся на своем переднем сиденье, видимо боясь, что им придется выходить здесь, в самой гуще тыловой суеты. А Майкл не мог оторвать глаз от забаррикадированного мешками с песком собора, цветные стекла которого были вынуты для сохранности. Он смутно помнил, что, еще будучи учеником начальной школы в Огайо, он пожертвовал десять центов на восстановление этого собора, так сильно пострадавшего в прошлую войну. Смотря теперь из машины священника на возвышающуюся перед его глазами громаду, он был рад, что его вклад не пропал зря.

Джип остановился перед штабом зоны коммуникаций.

– Выходите здесь, лейтенант, – сказал священник, – идите в штаб и требуйте, чтобы вас доставили в вашу группу, где бы она ни находилась. Будьте посмелее и не бойтесь повысить голос. А если ничего не добьетесь, ждите меня здесь. Я вернусь через пятнадцать минут и пойду тогда в штаб сам и пригрожу написать в Вашингтон, если они вас не устроят.

О'Брайен вышел. Он стоял, озадаченный и испуганный, глядя на невзрачные здания, явно растерянный и утративший веру в армейский аппарат.

– А лучше сделаем так, – сказал священник. – Мы проехали кафе, два квартала назад. Вы промокли и озябли. Идите в кафе, выпейте пару рюмок коньяку и укрепите свои нервы. Там и встретимся. Я помню название кафе… «Для добрых друзей».

– Спасибо, – неуверенно сказал О'Брайен. – Но если вам все равно, я подожду вас здесь.

Священник в недоумении посмотрел на лейтенанта. Потом засунул руку в карман и вытащил бумажку в пятьсот франков.

– Держите, – сказал он, вручая ее О'Брайену. – Я забыл, что вам давно не платили.

О'Брайен со смущенной улыбкой принял деньги.

– Спасибо, – сказал он и, помахав рукой, направился в кафе.

– Теперь, – весело сказал священник, заводя мотор, – нужно отвезти вас, двоих преступников, подальше от военной полиции.

– Что, что? – глупо спросил Майкл.

– Самовольная отлучка, – засмеялся священник. – Да это же ясно написано на ваших лицах. Давай-ка, парень, протри ветровое стекло.

Ухмыляясь, Ной и Майкл ехали через мрачный старый городок. На своем пути они миновали шесть патрулей военной полиции, один из которых даже отдал честь проскользнувшему по мокрой улице джипу. Майкл с важным видом ответил на приветствие.

35

Майкл заметил, что по мере приближения к фронту люди становились все лучше. Когда стал слышен нарастающий гул орудий, все отчетливее доносившийся с осенних немецких полей, каждый, казалось, старался говорить тихо, быть внимательным к другим, каждый был рад накормить, устроить на ночлег, поделиться вином, показать фотографию своей жены и вежливо спросить карточку вашей семьи. Казалось, что, входя в эту грохочущую полосу, люди оставляли позади эгоизм, раздражительность, недоверчивость, плохие манеры двадцатого века, которые до сих пор составляли неотъемлемую часть их существования и считались извечно присущими человечеству нормами поведения.

Каждый охотно давал им место в машине. Лейтенант похоронной службы с профессиональным знанием дела объяснял, как его команда обшаривает карманы убитых и делит собранные вещи на две кучи. В первой куче – письма из дома, карманные библии, награды – все, что подлежит отправке убитым горем семьям. Во второй – обычные предметы солдатского обихода: игральные кости, карты, презервативы, а также фотографии голых женщин и откровенные письма от английских девушек со ссылками на прекрасные ночи, проведенные на пахнущих сеном лугах близ Солсбери или в Лондоне. Вещи во второй куче подлежат уничтожению, так как они могут осквернить память погибших героев. Лейтенант, который до войны был продавцом в дамском обувном магазине в Сан-Франциско, говорил также о трудностях, с которыми встречается его команда при сборе и опознании останков людей, которых разорвало на части.

– Я дам вам один совет, ребята, – сказал лейтенант похоронной службы, – носите личные знаки в кармашке для часов. При взрыве голова часто отрывается от туловища, и цепочка с личным знаком летит черт знает куда. Но в девяти случаях из десяти брюки остаются на месте, и мы всегда найдем личный знак и сумеем правильно опознать личность.

– Спасибо, – сказал Майкл.

Потом их подобрал капитан военной полиции, который сразу же понял, что они в самовольной отлучке, и предложил взять их к себе в роту, поскольку она была неукомплектована, обещав уладить все формальности, связанные с их зачислением.

Пришлось им ехать даже в машине генерал-майора, чья дивизия была выведена в тыл на пятидневный отдых. У генерала заметно выделялось брюшко, а его добродушно-отеческое лицо имело такой цвет, будто он только что вышел из палаты для новорожденных: в современных родильных домах там поддерживается температура, близкая к температуре тела. Он задавал вопросы любезно, но с хитрецой.

– Откуда вы, ребята? В какую часть держите путь?

Майкл, который издавна питал недоверие к высоким чинам, лихорадочно искал какой-нибудь невинный ответ, но Ной ответил сразу:

– Мы дезертиры, сэр. Мы убежали из лагеря для пополнения и направляемся в свою старую часть. Нам нужно попасть в свою роту.

Генерал понимающе кивнул и одобрительно посмотрел на медаль Ноя.

– Вот что я скажу вам, ребята, – сказал он тоном продавца мебели, рекламирующего свой товар, – в моей дивизии есть небольшой некомплект. Почему бы вам не остановиться у нас и не посмотреть, может быть, вам понравится? Я лично оформлю необходимые бумаги.

Майкл усмехнулся. Как изменилась армия, какой она стала гибкой, как научилась приспосабливаться к обстановке.

– Нет, спасибо, сэр, – твердо сказал Ной. – Я Дал торжественное обещание своим ребятам, что вернусь к ним.

Генерал снова кивнул.

– Понимаю ваши чувства, – сказал он. – В восемнадцатом году я служил в дивизии «Рейнбоу». Так я перевернул весь свет, чтобы вернуться туда после ранения. Во всяком случае, вы можете пообедать у нас. Сегодня воскресенье, и я уверен, что в штабной столовой подадут на обед курятину.

Грохот орудий на дальних хребтах становился все слышнее и слышнее, и Майкл чувствовал, что теперь, наконец, он найдет благородный дух равенства, открытые сердца, молчаливое согласие миллионов людей – все, о чем он мечтал, уходя в армию, и чего до сих пор ему не приходилось встречать. Ему чудилось, что где-то впереди, в непрерывном гуле артиллерии среди холмов, он найдет ту Америку, которую никогда не знал на континенте, пусть замученную и умирающую, но Америку друзей и близких, ту Америку, где человек может отбросить, наконец, свои интеллигентские сомнения, свой почерпнутый из книг цинизм, свое неподдельное отчаяние и смиренно и благодарно забыть себя… Ной, возвращающийся к своему другу Джонни Бернекеру, уже нашел такую страну; это видно по тому, как спокойно и уверенно он говорил и с сержантами и с генералами. Изгнанники, живущие в грязи и в страхе перед смертью, по крайней мере в одном отношении нашли лучший дом, чем тот, из которого их заставили уйти. Здесь, на краю немецкой земли, выросла кровью омытая Утопия, где нет ни богатых, ни бедных, рожденная в разрывах снарядов демократия, где средства существования принадлежат обществу, где пища распределяется по потребности, а не по карману, где освещение, отопление, квартира, транспорт, медицинское обслуживание и похороны оплачиваются государством и одинаково доступны белым и черным, евреям и не евреям, рабочим и хозяевам, где средства производства – винтовки, пулеметы, минометы, орудия, находятся в руках масс. Вот конечный христианский социализм, где все работают для общего блага и единственный праздный класс – мертвые.

Командный пункт капитана Грина находился в небольшом крестьянском домике с крутой крышей, который выглядел словно сказочное средневековое здание в цветном мультипликационном фильме. В него попал только один снаряд, и отверстие было закрыто дверью, сорванной в спальне. Возле стены, обращенной в противоположную от противника сторону, стояли два джипа. В них спали, завернувшись в одеяла и надвинув каски на носы, два обросших бородами солдата. Грохот орудий здесь был значительно сильнее. То и дело с резким, постепенно замирающим свистом проносились снаряды. Холодный ветер, голые деревья, непролазная грязь на дорогах и полях, и ни души кругом, кроме двух спящих в машинах солдат. «Так выглядит любая ферма в ноябре, – размышлял Майкл, – когда земля отдана на волю стихии, а погруженному в долгую спячку крестьянину снится приближение весны».