Полка. История русской поэзии - Коллектив авторов -- Филология
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
101.
Наша жизнь сама собой
По волнам несётся.
С непокорною главой
102.
СТОП! ЕЩЁ РАЗ…
103.
Наша жизнь сама собой
По волнам несётся.
С непонятною
104.
СТОП! СНАЧАЛА…
105.
Наша жизнь сама собой
По волнам несётся.
С невозможною
106.
СТОП! СНАЧАЛА…
107.
Наша жизнь сама собой
По волнам несётся.
С бесконечною тоской
108.
СТОП!
109.
ЛАДНО. ВСЁ. ДОСТАТОЧНО. СПАСИБО.
И чем дальше, тем настойчивее в текстах Рубинштейна проступает лирическое начало: читатель картотек постепенно приучается к мысли, что «автор среди нас» и у этого автора есть некий непосредственный опыт, которым он хочет поделиться. В случае Рубинштейна это был в первую очередь опыт детства, пронзительнее всего высказанный в поздней картотеке «Это я» (1995), устроенной как комментарий к семейному фотоальбому. Присутствие этого непосредственного опыта было очевидно ещё в 1979 году Борису Гройсу, написавшему статью «Московский романтический концептуализм»: о текстах Рубинштейна он сначала говорит, что его картотеки похожи на алгоритмы, но затем «становится ясно, что они и недостаточно точны, чтобы служить основой для действия машинного, и чересчур точны, чтобы служить основой для действия человеческого. То есть не то, что точны, а субтильны, рафинированны и попросту романтичны. Да, романтичны». В 1990-е Рубинштейн практически перестал писать стихи, переключившись на эссеистику, но впоследствии создал несколько книг, примыкающих по жанру к картотекам с их цитатностью, «романтикой» и формализованностью, — например, «Целый год. Мой календарь» и последняя «Бегущая строка», практически целиком состоящая из сенсационных, курьёзных, кликбейтных новостных заголовков, найденных в интернете. Интересно, что в 1990–2000-е с этим «жёлтым» материалом поработает и Пригов.
Дмитрий Александрович Пригов. 2001 год{329}
Поэзия Дмитрия Александровича Пригова (сам поэт просил называть себя именно так, полностью, с отчеством) — наиболее сложное явление русской концептуалистской поэтики. В 1960-е Пригов начинал с «нормальных» лирических стихотворений, которые впоследствии окрестил «ахматовско-пастернаковско-заболоцко-мандельшамовским компотом»; осознание вторичности этих стихов заставило его переключиться на совершенно новую модель письма: сериальную, конвейерную (он создал около 35 000 стихотворений), концептуализируемую в небольших сборниках, сопровождаемых предуведомлениями, — собственно, именно предуведомления дают понять, что перед нами тщательно рассчитанный перформанс, а не наивное, графоманское говорение стихами «на голубом глазу». Основные приёмы Пригова, роднящие его поэзию с соц-артом, — травестирование штампа, создание масочного лирического субъекта, который не равен ни обычному «лирическому герою», ни биографическому автору. Посмотрим, как Пригов работает с деконструкцией языка. На миллионы пропагандистских плакатов, рекламных формул в духе «Храните деньги в сберегательной кассе» Пригов отвечает несколькими сотнями «обращений», которые развешивает по стенам и заборам — нарушая монополию власти на «обращение к гражданам» (за что на короткое время попадает в психбольницу):
Граждане!
Они не ожидали от нас этого!
Дмитрий Алексаныч
Граждане!
Они нас слышат — затаимся!
Дмитрий Алексаныч
Граждане!
Ребёнок смотрит в глаза наши,
не ожидая от нас ничего дурного!
Дмитрий Алексаныч
Граждане!
Вот поёт певец по телевизору —
он для вас поёт!
Дмитрий Алексаныч
По словам Андрея Зорина, Пригов «работал со структурами сознания» — и отлично понимал, до какой степени сознание определяется языком. Здесь находится место и российскому литературоцентризму («Внимательно коль приглядеться сегодня / Увидишь, что Пушкин, который певец / Пожалуй, скорее что бог плодородья / И стад охранитель, и народа отец»), и советскому пафосу производства — в пандан которому Пригов и объявляет свой утопический проект по написанию десятков тысяч стихотворений. Он как бы отказывается от установки на штучный текст, текст-шедевр — при этом многие его вещи расходятся на цитаты. Например, вот такой текст из сборника «Апофеоз милицанера» (1978):
Когда здесь на посту стоит Милицанер
Ему до Внуково простор весь открывается
На Запад и Восток глядит Милицанер
И пустота за ними открывается
И центр, где стоит Милицанер —
Взгляд на него отвсюду открывается
Отвсюду виден Милицанер
С Востока виден Милицанер
И с Юга виден Милицанер
И с моря виден Милицанер
И с неба виден Милицанер
И с-под земли…
Да он и не скрывается
Милицанер, любимый герой Пригова, манифестирует непогрешимую и абсолютную власть, в отношениях с которой возможен только бесхитростный восторг, и такая фигура власти, навязываемая всей тоталитарной логикой XX века, конечно, понимается как проблема. В своих теоретических работах Пригов говорит о невозможности серьёзного, окончательного разговора на высокие или сложные темы — но через простодушие своих персонажей к ним приближается. Очень часто изображает сверхпринимающего, полностью разделяющего ценности советского дискурса персонажа, «влипает» в эту маску — как, например, в сборнике «Образ Рейгана в советской литературе» (1983):
Не хочет Рейган свои трубы
Нам дать, чтобы советский газ
Бежал как представитель нас
На Запад
