Полка. История русской поэзии - Коллектив авторов -- Филология
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Текст: ЛЕВ ОБОРИН
Для многих неподцензурных поэтов 1970-е были временем нехватки воздуха, ощутимой буквально на физическом уровне. Консолидация неофициального литературного сообщества происходила медленнее, чем в Ленинграде, — притом что и замечательных поэтов, и дружеских литературных кругов было много. Главным манифестом московских неподцензурных авторов, начавших писать в 1960–80-е, стал альманах «Личное дело №», вышедший уже в 1991 году. Под одной обложкой здесь были собраны стихи концептуалистов, авторов группы «Московское время» и близких к ним поэтов — от Льва Рубинштейна и Сергея Гандлевского до Виктора Коваля и Дениса Новикова. По большому счёту с точки зрения поэтического метода это были блестящие одиночки, которых объединяли личная дружба, этика и быт неофициальной культуры. На рубеже новой эпохи это дружество разных авторов составило недолго живущую группу, которую так и называли — «Альманах». Но в начале 1970-х до всего этого было ещё далеко: впереди — мрачное время, которому, казалось, не будет конца.
Может быть, лучше всего о том, как безвоздушное пространство застоя ощущалось в среде неофициального искусства, рассказано в эссеистике Михаила Айзенберга. В статье «К определению подполья» он вспоминал: «…Именно в семидесятые годы уход в литературное подполье был естественным решением. Почти не проблемой. Время всё решило за тебя. Состояние советских журналов было настолько незавидным, что стихи, появлявшиеся на их страницах, становились принадлежностью какого-то особого, именно теневого литературного пространства». А в эссе «Чистый лист» читаем:
Это была эпоха ползучих подозрений. Главным подозреваемым оставался, разумеется, ты сам. <…> …Сорок (пятьдесят и т. д.) лет советской власти — это окончательный диагноз или всё же промежуточный? Существуем ли мы ещё на свете или это нам только кажется? Есть ли шанс? Вспомним Мандельштама: «„Онемение“ двух, трёх поколений могло бы привести Россию к исторической смерти». Так имеем ли мы, третье или четвёртое советское поколение, право на речь?
Именно это «право на речь» — и определение того, чем вообще может заниматься поэтическая речь, — становились основополагающими категориями в неподцензурной поэзии 1970–80-х. О том, как эти вопросы решались в достаточно обособленной ленинградской «второй культуре», шла речь в предыдущей лекции. Здесь мы поговорим в первую очередь о том, что происходило в это время в Москве.
Леонид Иоффе{317}
Как всегда, история одного десятилетия на самом деле начинается в предыдущем. Михаил Айзенберг (р. 1948), с которого мы начали этот разговор, со второй половины 1960-х принадлежал к литературному кругу, который исследователи андеграунда называют кругом Иоффе — Сабурова: по именам составивших ядро этого общества поэтов Леонида Иоффе (1943–2003) и Евгения Сабурова (1946–2009). Это был круг домашних встреч, важнейшим жанром его был разговор — а важнейшей травмой стал отъезд многих его участников в эмиграцию в 1970-е. Филолог Владислав Кулаков, определяя общее в поэзии Иоффе, Сабурова и Айзенберга, говорил о стремлении «уклониться, обойти язык, прорваться к тому, что за словами». Это в каждом случае происходит по-разному — но всегда речь идёт об изобретении языка, не связанного с языковыми конвенциями эпохи. Безусловно, это трудная задача; не говоря уж о гладкописи тех самых «незавидных» официальных журналов, конвенции были явственны и у многих авторов неподцензурной среды — или близких к ней: ностальгия у Окуджавы, парадоксальная эволюция «высокого штиля» у Бродского, возвращение к практикам авангарда у таких авторов, как Эрль или Хвостенко… Иоффе решал эту задачу, соединяя возвышенность интонации с приблизительностью звучания, на самом деле виртуозно, на обертонах сделанной:
Морей лесов массивен нрав,
но недостаточен для взора,
лишь скалы, бунт пород вобрав,
послужат зрению опорой.
Заобращается листва,
жилые контуры, звон горный —
нас приучая сознавать
всё, что названиям угодно.
И снова мы провозгласим,
что грусть и воздух мы постигли,
и правота спасёт наш флигель,
где свет ненастный моросит.
Вечер в мастерской Бориса Орлова и Д. А. Пригова. Михаил Айзенберг, Евгений Сабуров, Д. А. Пригов. 1976 год{318}
В свою очередь, поэзия Сабурова принципиально лишена элегической возвышенности, его стихия — лирический напор, дионисийский пир, как бы повторяющий творение мира: «Поют скворцы, и пьют вино / у магазина холодным майским утром. / Нам дано / быть мудрыми, / но это мы отбросим». Стихи как бы избыточны, полны манифестарной эротики («Всё эротично до предела. / Тоска по женщине — тоска, / которой подчинится смело / любая твёрдая рука»), за которой, впрочем, проглядывает ужас. Пожалуй, самая близкая параллель в русской поэзии — Николай Олейников; можно сравнить с его «Надклассовым посланием» такие стихи Сабурова:
Страшно жить отцеубийце
непослушны руки брюки
мир как праздник вороват
добр, но как-то очень хитр
тороват, но как-то вбок
страшно жить отцеубийце
все кругом играют в лицах
весь души его клубок.
Параллельно с образами природы, подносящей герою полную чашу удовольствий, в стихах Сабурова часто появляются хтонические образы, недвусмысленно связанные с карательным официозом: «лишённые лица / люди, служащие в смерше / в чине доброго отца», «пришли взыскавшие карьеры офицеры / и сели в форменной одежде / вокруг стола» и т. д. Примечательно, что параллельно поэтической жизни Сабуров развивал успешную и вполне официальную карьеру математика-прикладника, а затем стал крупным экономистом — после начала перестройки, уже в последние советские месяцы, он даже был министром экономики РСФСР.
Михаил Айзенберг. 2000 год{319}
Михаил Айзенберг начинал с герметичных стихов с очень плотным звучанием; пиком этой плотности стала середина 1980-х, после чего айзенберговская поэзия стала двигаться ко всё большей воздушности — но не к лёгкости: она сохраняет мощный суггестивный, порой явственно политичный заряд. Проще всего показать это, сравнивая тексты. Вот стихотворение середины 1970-х:
Всё общим светом затянулось,
и небо в толще меловой
как будто вместе покачнулось
одной провальной синевой.
Оно повёрнуто в наплывах
на осязающий предел,
