Полка. История русской поэзии - Коллектив авторов -- Филология

подвижный обод не задел.

А вот стихотворение начала 2010-х — обратим внимание, насколько яснее его сюжетная архитектура, притом что оно написано тем же размером и касается, кажется, всё тех же ключевых вопросов мироощущения:

Сегодня воздух как на сборах,

чуть переложенный снежком,

а по дворам бездымный порох

гуляет свежим порошком.

Озон мешается с тревогой,

гниющей в глубине души.

Она и в тишине убогой

не спит, считает этажи:

как, пустоту одолевая,

в подземный город без огней

уходит шахта лифтовая;

как воздух тянется за ней.

Для поэзии Айзенберга характерна не всегда прямо обозначенная, но всегда ощутимая фигура говорящего, который наблюдает за смещением, сгущением атмосферы и пытается описать ощущения от этого наблюдения («Ходят вести, потерявшие сознание»). Наследуя позднему Мандельштаму, Айзенберг нарушает правила лексической сочетаемости, подбирая к предметам такие эпитеты, которые заставляют подойти с непривычной стороны к самим предметам:

Всё покатится мимо как вырванный клок,

непривязанный сор догоняя.

Или съёжится сердце в немой кошелёк

и на всех разойдётся, линяя.

В 1990–2010-е Айзенберг не только продолжал писать превосходные стихи, но и в своих новых эссе осмыслял работу следующих поколений — поколений после концептуализма (когда-то, в моменте, казавшегося «концом поэзии»). Его собеседниками стали такие поэты, как Григорий Дашевский, Мария Степанова и Михаил Гронас.

Сергей Гандлевский, Александр Сопровский, Юрий Кублановский, Владимир Сергиенко, Александр Морозов, Слава Лён, Бахыт Кенжеев, Борис Дубовенко. 1979 год{320}

Литературоведы причисляют к продолжателям акмеизма многих авторов XX века, и неоакмеистская парадигма охватывает как авторов сугубо традиционалистских (таких как Юрий Кублановский или Инна Лиснянская), так и экспериментаторов (в принципе, к акмеистической работе с предметностью вполне возводится, например, поэтика Михаила Ерёмина). Сгущённая образность, принцип языкового сдвига — всё это наследие русского поэтического модернизма (в том числе мандельштамовской линии); обращение к этому наследию заставляет видеть общность у поэтов с очень разными бэкграундом и манерой — от Айзенберга до Елены Шварц, от Владимира Гандельсмана до Сергея Стратановского. Ещё несколько способов обновления модернистского письма предложила в 1970-е группа «Московское время». Ориентирами здесь был не только Мандельштам, но и Ходасевич, Пастернак, Георгий Иванов и даже классики XIX века, однако при всей консервативности формы лирический субъект у поэтов «Московского времени» — это, конечно, человек второй половины столетия, ироничный современник, прекрасно владеющий разными стилистическими регистрами и не стесняющийся поэтизировать «низкую», разговорную речь — сливая её с речью высокой:

Вот наша улица, допустим,

Орджоникидзержинского.

Родня советским захолустьям,

Но это всё-таки Москва.

Вдали топорщатся массивы

Промышленности некрасивой —

Каркасы, трубы, корпуса

Настырно лезут в небеса.

Как видишь, нет примет особых:

Аптека, очередь, фонарь

Под глазом бабы. Всюду гарь.

Рабочие в пунцовых робах

Дорогу много лет подряд

Мостят, ломают, матерят.

Сергей Гандлевский

в начале пасхальной недели

был свет у наташки зажжён

к полуночи было виденье

к ней данченко в гости зашёл

в нём не было смертной печали

когда они пили портвейн

пальто и худые перчатки

стихов непочатый портфель

мои же следы без просвета

кромешная ночь замела

в том городе с хордой проспекта

где данченко жив за меня

Алексей Цветков

Сергей Гандлевский. 2009 год{321}

Основу «Московского времени» составили четыре поэта: Сергей Гандлевский (р. 1952), Алексей Сопровский (1953–1990), Алексей Цветков (1947–2022) и Бахыт Кенжеев (1950–2024); в первое время к группе примыкал Александр Казинцев, впоследствии литератор почвеннического направления. В самиздатских альманахах «Московского времени» публиковались и другие авторы: например, Татьяна Полетаева, Елена Игнатова, Наталья Ванханен, Дмитрий Веденяпин; точкой притяжения для этого круга была литературная студия «Луч» при МГУ под руководством поэта Игоря Волгина (основанная в 1968 году, она действует и сегодня). Как уже говорилось, у этих поэтов традиционная просодия сочеталась с максимально «несоветской» интонацией, варьировавшейся от сентиментальности до сарказма; пожалуй, можно сказать, что «Московское время» изобретает постиронию до того, как такое понятие появляется. Лучше всего это видно у Гандлевского — в таких известных текстах, как «Самосуд неожиданной зрелости», «Праздник», «Не сменить ли пластинку? Но родина снится опять…» или «Дай Бог памяти вспомнить работы мои…», где, грубо говоря, социальный опыт советского прекария-интеллигента становится поводом для иронической ностальгии:

Здесь бы мне и осесть, да шалят тормоза.

Ближе к лету уйду, и в минуту ухода

Жизнь моя улыбнётся, закроет глаза

И откроет их медленно снова — свобода.

Как впервые, когда рассчитался в МЭИ,

Сдал казённое кладовщику дяде Васе,

Уложил в чемодан причиндалы свои,

Встал ни свет ни заря и пошёл восвояси.

Дети спали. Физорг починял силомер.

Повариха дремала в объятьях завхоза.

До свидания, лагерь. Прощай, пионер,

Торопливо глотающий крупные слёзы.

Основной корпус стихотворений Гандлевского был создан в 1970–90-е; впоследствии он стал публиковать по одному-два стихотворения в год — объясняя это строгостью отбора. В новейших стихах Гандлевского сохраняется та же труднообъяснимая смесь стоицизма и разнузданности, высокого и низкого: «Посередине медляка Анжела / как будто ей внезапно поплохело / ушла в слезах из шумного ДК — / Анжелке страшно стало за Витька. / Она ходила по полю полночи, / всё силясь блин припомнить школьный стих / про шумный бал и там одной короче / приснился насмерть раненный жених». Перед нами один из фирменных приёмов Гандлевского, воспроизведённый впоследствии в текстах поэтов «нового эпоса»: создание (как бы выхватывание из воздуха) бытовых подробностей; их значимость полностью ясна только говорящему, но ощущение этой значимости передаётся и читателю (критик Данила Давыдов в связи с этим говорил о «зонах непрозрачного смысла»). Вот ещё один пример из 2000-х, где на высоких нотах построено всё короткое стихотворение:

А самое-самое: дом за углом,

смерть в Вязьме, кривую луну под веслом,

вокзальные бредни прощанья —

присвоит минута молчанья.

Так русский мужчина несёт до конца,

срамя