Шалтай–Болтай в Окленде. Пять романов - Филип Дик

— Не ожидала, что ты пешком пожалуешь, — сказала миссис Уотсон. — Я думала, ты с Карлом приедешь.

Карл был парень, который обычно привозил ее дочь на своей машине, они встречались уже год, хотя нерегулярно.

Открыв калитку и пригнувшись, Вирджиния прошла под аркой из столистных роз, задевая ветки, но не замечая их. Всю жизнь она просто проходит мимо, от всего отмахивается, все несется куда–то. Она чуть задержалась рядом с матерью и направилась к черной лестнице.

— Мне нужно тут закончить, — сказала миссис Уотсон. — Как раз пора их подрезать. — Она снова стала отсекать ветки — они лежали наваленные по всему двору и вдоль боковой стены дома. — Осталось совсем чуть–чуть.

Стоя на крыльце, Вирджиния осматривала двор, спрятав руки в глубоких карманах пальто и раскачиваясь из стороны в сторону. Ее худенькое, но, по мнению матери, очень даже милое лицо без макияжа блестело под прямыми лучами полуденного солнца. Яркий девичий рот с тонкими губами, чуть присыпанные веснушками щеки, растрепанные рыжеватые волосы. Студенческая юбка и блузка, все те же двухцветные кожаные туфли на низком каблуке, которые они вместе выбирали, когда ездили за покупками несколько лет назад.

С трудом поднявшись — мышцы болели от работы в саду, — миссис Уотсон сказала:

— Теперь мне нужно сгрести их в дальний угол, потом Пол сожжет.

— Кто такой Пол?

— Темнокожий один заезжает — по саду помогает, мусор вывозит. — Она принесла из гаража грабли и принялась за обрезанные ветки розовых кустов. — Я говорю, как южанка?

— Я же знал, что ты не южанка.

Мать оторвалась от работы.

— Южанка. Иначе бы я туг не копалась. — Она показала рукой на двор. — Конечно, теперь это патриотично. — Большая часть земли была превращена в огород победы[149]: свекла, морковка и редиска, росшие рядками, покачивали ботвой. — Но надо смотреть правде в глаза.

— Я сегодня ненадолго, — сказала Вирджиния. — К ужину хочу вернуться к себе. Ко мне могут зайти.

— Из больницы?

— Нет. Это один из моих друзей — сейчас в Калифорнию едет.

— Как же она зайдет к тебе, если она едет в Калифорнию?

— Ну, он может передумать — тогда, вероятно, заедет.

— Я его знаю?

— Нет, — сказала Вирджиния. Она открыла сетчатую дверь и двинулась было в дом. — Он дружит с Раттенфангерами. Они устроили для меня вечеринку…

— Как она прошла?

Миссис Уотсон знала про вечеринку — на ней праздновали первую годовщину работы Вирджинии.

— Неплохо. Посидели, поговорили. Всем надо было рано ложиться спать — в субботу ведь на работу.

— Что он за человек?

Она один раз видела Раттенфангеров в городе, у Вирджинии. Эти двое не произвели на нее такого же сильного впечатления, как на Вирджинию, но она ничего не имела против них: по крайней мере, это добродушные люди, ничего из себя не строят.

Задержавшись на ступеньках, Вирджиния ответила:

— Трудно сказать. Не знаю. Можно ли о ком–то сказать, что он за человек? Многое зависит от обстоятельств. Иногда просто меняется настроение.

— Ну, чем он занимается?

Дочь не ответила, и миссис Уотсон переспросила:

— Он военный?

— Его комиссовали. Он, кажется, был ранен на Филиппинах. В общем, на инвалидности. Вроде ничего парень. Наверное, уже до Калифорнии добрался. Или едет.

Сказала она это как–то не очень весело. И тут же скрылась за сетчатой дверью в доме.

Они сидели за кухонным столом и скручивали папиросы странной машинкой, купленной миссис Уотсон в «Народной аптеке». Машинка превращала бумагу и трубочный табак — только его и можно было еще достать — в довольно приличные папиросы, которые были уж во всяком случае лучше десятицентовых сигарет, что лежали теперь на полках магазинов и имели специфический вкус — как будто их подобрали с пола в конюшне.

— Кстати, — вспомнила Вирджиния. — У меня в сумке талоны для тебя. Напомни, чтобы я не забыла.

— Ты сама точно обойдешься без них?

По ее голосу было понятно, что она обрадовалась.

— Точно. Я же обедаю на работе. Если мясник спросит, почему они оторваны от книжки, скажи, что ты получила их за жир.

— Мне так не нравится, что я проедаю твои талоны, — сказала миссис Уотсон. — Но не откажусь. Послушай, дорогая, я куплю баранью ножку и приготовлю на следующее воскресенье — приходи, поешь.

— Можно и так, — отозвалась Вирджиния, как будто не слушая.

Ее мысли занимало что–то другое, и она сидела молча, напрягшись в неудобной позе, отодвинув стул далеко от стола. От этого она казалась совсем тощей: щеки впали, взгляд ввалившихся глаз устремлен вниз, обнаженные руки опираются на стол. Работая машинкой, она постукивала тонкими, но сильными пальцами по столу, потом спохватилась и перестала.

Миссис Уотсон, которой все это не нравилось, сказала:

— Ты прямо воплощаешь голод.

— Да нет, я не голодна…

— Я имею в виду Голод. Как узница фашистского концлагеря.

Дочь сдвинула брови.

— Что за глупости!

— Да я просто тебя поддразниваю.

— Ну, нет, — возразила Вирджиния, — ты так обычно подбрасываешь какую–нибудь идею.

— Ты могла бы пользоваться косметикой, — предложила миссис Уотсон. — Прической как–то заняться. Ты ведь совсем перестала подбирать волосы, да?

— Некогда мне. Ты же знаешь, идет война.

— На голове у тебя — не пойми что, — сказала миссис Уотсон. — Нет, ну правда. В зеркало бы на себя посмотрела.

— Я знаю, как я выгляжу, — ответила Вирджиния.

Обе помолчали.

— Ну, — снова заговорила миссис Уотсон, — мне просто неприятно: ты ведь хорошенькая, а сама все портишь.

Вирджиния не ответила. Она снова скручивала папиросы.

— Не принимай все так близко к сердцу, — посоветовала ей миссис Уотсон. — У тебя есть такое свойство, и я знаю, что ты это знаешь.

Вирджиния подняла голову и одарила мать строгим взглядом.

— Как поживает Карл? — после паузы спросила миссис Уотсон.

— Хорошо.

— Почему он тебя не подвез?

— Давай поговорим о чем–нибудь другом.

Вирджиния прекратила работу, она принялась подцеплять со стола ногтями частички табака. Хоть в ней и била кипучая энергия, сейчас она быстро иссякала.

— Его не послали снова за океан? — поинтересовалась миссис Уотсон. Из всех парней дочери ей больше всего нравился Карл: он всегда успевал открыть тебе дверь, пожать руку, почтительно склонить свою высокую фигуру. — Во время войны все меняется прямо на глазах. Как ты думаешь, сколько она еще продлится? Скорее бы уж закончилась.

— Скоро должны открыть Второй фронт, — сказала Вирджиния.

— Думаешь, это произойдет? Думаешь, русские продержатся? Конечно, мы им столько по ленд–лизу даем. Но меня удивляет, что их так надолго хватило.

С самого начала она была уверена, что русские сдадутся. Включая радио, она и сейчас ожидала услышать, что они подписали с немцами договор.

— Ты со мной не согласишься, — сказала Вирджиния, — но я считаю, что война — это благо, потому что она несет с собой перемены. Когда она закончится, мир станет намного лучше, и это компенсирует все военные потери.

Мать тяжело вздохнула.

— Перемены — это же хорошо, — повторила Вирджиния.

— Насмотрелась я на перемены. — В 1932 году она голосовала за Гувера. Первые месяцы президентства Рузвельта привели ее в ужас. В это время у нее умер муж, и два события смешались у нее в сознании: смерть и утрата, и резкое изменение сложившегося порядка — повсюду эмблемы NRA[150], на улицах — плакаты WPA. — Вот доживешь до моего возраста — увидишь.

— Неужели тебе неважно, что будет с нами через год? Почему тебе это неважно? Это же здорово — так и должно быть.

Миссис Уотсон кольнуло сильное подозрение, кое–что открылось ей с поразительной ясностью, и она спросила:

— Какой он, этот парень?

— Какой парень?

— Который собирается заехать к тебе. Который передумал ехать в Калифорнию.

Вирджиния улыбнулась:

— А–а.

Но не ответила.

— Что за инвалидность у него? — Миссис Уотсон до смерти боялась калек, она запрещала Вирджинии рассказывать о пациентах в больнице. — Он ведь не слепой?

Ничего хуже она не могла себе представить — страшнее была только смерть.

— Кажется, какое–то растяжение спины. Смещение позвонка.

— Сколько ему лет?

— Тридцать примерно.

— Тридцать!

Это было не лучше, чем увечье. Она представила себе Вирджинию с лысеющим мужчиной средних лет в подтяжках.

— Господи! — выдохнула миссис Уотсон.

Она вспомнила, как однажды дочь не на шутку перепугала ее. Это случилось, когда они жили недалеко от Плампойнта, в лачуге на Чесапикском заливе. Детвора носилась по пляжу и собирала бутылки из–под кока–колы, оставленные купальщиками. Бутылки продавались по два цента за штуку, и на вырученные деньги целые толпы детей мчались в парк с аттракционами в Беверли–Биче. Как–то раз после обеда за деньги, полученные от продажи бутылок, Вирджиния наняла какого–то типа покатать ее по заливу на лодке, которая оказалась протекающей посудиной, покрытой раковинами усоногих рачков и насквозь пропахшей водорослями. Почти час лодка качалась на волнах, а миссис Уотсон и ее мужу оставалось лишь в бессильной ярости наблюдать за происходящим, пока, наконец, не истекло купленное на пятьдесят центов время и гребец не причалил к берегу.