Сдаёшься? - Марианна Викторовна Яблонская

в гипсовом корсете. Недавно сняли. Вот. Это на «скорой» и называется деликатное обращение с больным человеком. А этот что, этот позвоночника уже никому не сломает. Я мертвяков люблю. И теперь в моргах работаю. Лежу себе среди них, голых и смирных, и конспект почитываю. Мертвяк — он спокойный. Тихий.

Николай Тимофеевич. Так в том-то и беда, дурья твоя башка, что тихий!

Первый санитар. Ну… вы не очень…

Второй санитар. Не волнуйтесь, больной.

Николай Тимофеевич. Тихий! Тут с минуты на минуту сам тихим заделаешься! Под стираной простынкой.

Аркадий. Успокойтесь, Николай Тимофеевич…

Второй санитар. Спать, больные, ложитесь. Рано еще.

Первый санитар. Так куда ж за пивом-то бегаете?

Второй санитар. А за угол, в универсам.

Первый санитар. Вот елки-моталки, еще только шесть…

Увозят носилки. Пауза. Слышно поскрипывание колесиков носилок и тяжелые удаляющиеся шаги с а н и т а р о в по коридору.

Николай Тимофеевич. Да… Не слыхать что-то петухов… А вот в сортире вода все льется… И откуда воды там столько? Прямо вечный двигатель какой-то… Вот, ей-ей, сбегу я завтра из больницы, разыщу в Ленинграде Элеонору Теплицкую и поеду с ней в деревню, где родился, коли перед смертью меня, дурака, простит. А то не слыхать мне больше петухов. И всей «Деревенской симфонии». Оффенбахера… (Плачет.)

Аркадий. Не надо, Николай Тимофеевич, может быть, она ошиблась… еще. Скоро врачи придут.

Пауза. Издали слышен голос м е д с е с т р ы: «Подъем, больные, подъем!» И сразу возникает веселая цыганская песня.

Николай Тимофеевич. А что, может быть, и ошиблась? Верно. Молодая ведь. Ты правда думаешь, что ошиблась?

Пауза.

Аркадий. Могла…

Цыганская песня и приближающийся голос м е д с е с т р ы: «Подъем, подъем, умываться!»

Николай Тимофеевич. Да нет. Она не ошиблась. Она мне в эти треклятые каверны пальцем так ткнула. «Каверны остались кавернами», — говорит. Эх, напрасная была моя жизнь? (Плачет.)

Аркадий (тихо). Не надо…

Пауза. Голос м е д с е с т р ы громче: «Подъем, умываться, умываться'» Слышно шарканье многих ног. Кто-то пробежал. Плеск. Слышны голоса.

— Опять этот Янко воет!

— С утра пораньше!

— Хорошо поет!

— Кто знает, что он там по-своему поет, может, одну похабщину!

— Ну и пускай похабщину! Тебе что, жалко, если человеку хочется?

— Ты утром транзистор слушал, как там «Тбилиси» — «Москва»?

— Кто проиграл-то?

— А обе.

— Да пошел ты… Я серьезно, ты же с утра…

Издалека голос м е д с е с т р ы: «Кумыс, кумыс, не забывайте кумыс, подходите, берите кумыс! Кто забыл выпить кумыс?» Н и к о л а й Т и м о ф е е в и ч плачет. Слышны голоса.

— Точно так и есть. Кумыс — это молоко козла.

— То-то и гадость.

— А я люблю.

— Ну, так пей за меня.

— Не-ет! Я, видать, свое за здоровье других уже отпил. Теперь надо и о своем позаботься. Это уж ты внукам завещай.

— Да иди ты, какие внуки, я ж молодой совсем!

— Ты погляди! А с лица не видать.

Издали голос м е д с е с т р ы: «Кому уколы до завтрака — в процедурный!» Опять голоса.

— А что, Сидоренко-то увезли?

— Послезавтра, в воскресенье, баба ему пирогов с мясом и яйцами опять натащит. Поди, не знает еще.

— Да… ему сейчас вроде бы пироги уже ни к чему. Он сам хороший пирог кой для кого. С мясом тоже и с яйцами.

Оба хохотнули. Голос другой м е д с е с т р ы, ближе: «Кому на очистительные клизмы? Проходите на клизмы!»

— Здоров!

— Смеешься? Какое тут здоровье?

— Ну вот, опять разнюнился. Тогда привет!

— Другое дело. Привет.

— Как почивали нынче?

— Мокрота задушила совсем — вот с рассвета третью плевательницу несу менять.

— А-а… Ну, тогда спеши, меняй — святое дело!

В палате тихо. Н и к о л а й Т и м о ф е е в и ч плачет. Звеня и дребезжа кастрюлями и бидонами, заглушая все другие звуки, движется по коридору каталка с едой. Голос м е д с е с т р ы: «Завтракать! Больные, завтракать!» Песня оборвалась. Слышны звон посуды, движение ног и стульев, голоса, прерываемые паузами, во время которых слышны разные звуки, доносящиеся из столовой.

— Что нынче на завтрак-то?

— Что, что, будто сам не знаешь — отбивные телячьи из овсянки!

— Вроде бы опять подгорела!

— Точно подгорела!

— Сестра! Овсянка снова горелая, что у вас, повара под котлами спят, что ли?!

— Ключ! Сестра, дайте ключ от шкафа с передачами!

— А зачем вам ключ? Шкаф давно пуст — воскресенье ж через два дня!

— Это почему же пуст? У меня там пряники были в пакете! Выходит, опять кто-то слямзил?

Голоса смолкают, общий гул, слышны стук ложек о тарелки, звяканье собираемой посуды. Голос м е д с е с т р ы: «Кто позавтракал — на уколы! На уколы!» Снова слышна бесшабашная цыганская песня.

Николай Тимофеевич. Уколы! Клизмы! Вода шумит в унитазах! Отбивные из пригорелой овсянки! Пряники слямзили! Черные штампы кругом по подушке — фамильные гербы гортуббольницы вместо вензелей и домашней вышивки, — все это антижизнь, брат Аркаша! А вот почему-то и ее жалко… Я, может, через две недели и такой вот кругом заштемпелеванной наволочки уже не увижу… Космос… Великий сумрак настанет… (Плачет.)

Аркадий. Не надо, Николай Тимофеевич… Сейчас врачи уже придут…

Входит м е д с е с т р а в марлевой повязке с двумя стаканами кумыса.

Медсестра. Здравствуйте, больные. Кумыс еще не пили?

Аркадий. Не пили.

Медсестра. Почему это у вас свет до сих пор в палате горит? Государственный, так не жалко? Дома бы потушили. (Ставит кумыс на тумбочки, тушит свет, открывает форточку.) Что-то душно у вас. И вроде дымом попахивает… Неужели курили?

Аркадий. Нет.

Медсестра. А чего же так дымом пахнет?

Аркадий. Это от вас, Нина, дымом пахнет. Вы и курили.

Медсестра. А ведь и верно. Я перед подъемом две подряд высосала.

Аркадий. Ну зачем же так — две подряд?

Медсестра. А почему бы и нет? Мне пока уставом не возбраняется.

Аркадий. Курить всем и всегда возбраняется.

Медсестра. В принципе-то, конечно. Бумаг каких-то у вас понакидано. Жалобы на нас, что ли, строчите? Или, может, стихи про нас хвалебные сочиняете?

Аркадий. Точно. Стихи. Размером хворей.

Медсестра. Ха-ха. То-то. Смотрите у меня. Надо тетю Дусю найти. А вы что же завтракать до сих пор не идете? Все уже за столами. (Идет к постели Серьмягина.) Спит, что ли, еще?

Аркадий. Спит. Не надо, Нина, не трогайте его, я его сейчас сам разбужу и пойдем.

М е д с е с т р а уходит, слышно песню, как в столовой убирают посуду и сдавленные всхлипы Н и к о л а я Т и м о ф е е в и ч а. Входит т е т я Д у с я с подносом.

Тетя Дуся. Лежачими, выходить, заделались? Нинка вон говорить —