В открытое небо - Антонио Итурбе

к нему подходит журналистка, на десять лет моложе его, с прямыми светлыми волосами и глазами цвета летнего неба. Зовут ее Сильвия Гамильтон. Она превосходно говорит по-французски и ощущает внезапное притяжение к этому мужчине, полному загадок и сюрпризов. И он – в очередной раз – позволяет себя любить. Он не знает, влюблен ли сам в Сильвию Гамильтон, но делает вид, что это так. Тони любит любовь.

Его связь с Сильвией Гамильтон вновь заставляет его думать о Лулу, хоть он и не желает этого, хоть уже давно похоронил свои воспоминания.

Известия о ней его настигают. Порой приходится услышать разговор, в котором кто-то упоминает ее имя, а он изображает нейтрально-вежливый, почти скучающий интерес, однако не упускает ни единой детали. Кто-то говорит, что она снова вышла замуж, что меняет любовников чаще, чем содержимое гардероба. А еще – что она начала карьеру подающей немалые надежды писательницы.

Все эти годы он пытался понять, почему Лулу заводила стольких обманувших ее ожидания любовников и отвергла того единственного, который никогда ее не обманывал. Он припоминает, что однажды ночью поделился своими тягостными размышлениями со стариной Мермозом, когда оба они сидели в кабаке на Монмартре, пропахшем старыми газетами и абсентом, и его друг в ответ разразился своим знаменитым хохотом, от которого сотрясаются потолочные балки: «Да ты с ума сошел! Хочешь превратить любовь в докторскую диссертацию!»

Никакая диссертация не работала и в его отношениях с Консуэло. Быть может, потому, что встретились они слишком поздно – оба уже вышли из того возраста, когда запускают воздушных змеев.

Как только приходит новость о том, что Франция прекращает сообщение посредством трансатлантических лайнеров, Тони сразу же начинает о ней беспокоиться. Она живет на какой-то вилле на юге Франции с группой художников, по крайней мере, так она этих людей называет. Один из них – любовник Консуэло. Он даже и ревности уже не ощущает, скорее – жалость: ей постоянно необходимо быть предметом обожания и ощущать себя самым ярким цветком в саду. Они с ней не так уж сильно отличаются друг от друга: оба нуждаются в любви, но сами не способны к постоянству. Оба слишком любят любовь, чтобы не бегать за ней с сачком для ловли бабочек то в горку, то с горки. И оба обманываются: чем быстрее бегут за ней, стремясь поймать, тем больше она от них убегает. Эйнштейн, без сомнения, объяснил бы это законами магнетизма, поскольку то, что притягивает, в то же время и отталкивает. Чистая физика. Проклятая физика!

Работник крошечного почтового и телеграфного отделения отеля «Ритц» – щуплый человек с такими длинными усами, что их концы заворачиваются в трубку, как ковер. Тони отбивает телеграмму Консуэло. Потом еще одну. А на следующий день – еще. Он настойчиво велит ей, советует ей, умоляет ее… подняться на борт последнего корабля, который отправится из Бретани. В одних телеграммах говорит, что скучает по ней. В других – предупреждает, что в Нью-Йорке он должен сконцентрироваться на писательстве и им придется жить по отдельности.

Однажды утром, на рассвете, как раз когда он лег наконец в постель после ночи, проведенной за редактурой нового романа, где речь идет о разведывательном полете над Аррасом в дни, предшествующие военной катастрофе, в его номере звонит телефон. Раздосадованный, он берет трубку, и человек с рецепции отеля говорит, что не стали бы его беспокоить, если бы речь не шла о звонке из Европы с оплатой за счет адресата, и звонит графиня де Сент-Экзюпери.

Тони одним прыжком выскакивает из постели.

– Консуэло! В Нью-Йорке шесть часов утра!

– В Нью-Йорке всегда претендуют на экстравагантность.

Она умеет рассмешить.

– Консуэло, тебе немедленно нужно ехать сюда! Не будет больше ни виз, ни кораблей.

– После того как я неделями не получаю от тебя ни весточки, теперь ты хочешь, чтобы я все бросила и прибежала к тебе? Что с тобой случилось, Папуас? Ты заболел?

– Черт возьми, Консуэло! Все гораздо серьезнее.

– Так ты что, хочешь, чтобы мы снова съехались?

– Я разве об этом говорил?

– Уж и не знаю! Ты столько всего разного говоришь, что всего и не упомнишь! Вчера я закончила пугало в виде арлекина, по мотивам Пикассо. Ты будешь просто в восторге!

– Консуэло, ты же знаешь, что я тебя люблю, но не хочу жить под одной крышей с тобой и твоими друзьями.

– Тебе никогда не нравились мои друзья.

– Я тоже им не нравлюсь.

– А если я приеду в Нью-Йорк, где мне жить?

– Подыщу тебе комнату в том же отеле.

Поскольку в трубке повисает тишина, прерываемая лишь помехами на линии – проложенном по дну океана кабеле, Тони вздыхает. И несколько смягчает тон:

– Консуэло, я не знаю, какую долю своей личной жизни я должен оставить тебе.

– Долю? Я твоя супруга, а не ценная бумага! Ты что, станешь теперь бухгалтером?

– Верно, с тех пор как я работал в группе фоторазведки, я чаще использую расчеты. Но мне обидно слышать, что ты полагаешь, будто я хочу стать бухгалтером! В любом случае мои расчеты – выкладки астронома.

– Бухгалтеры, астрономы… это одно и то же.

– Какого дьявола это одно и то же? Что за странное рассуждение?

– Видишь, какой ты непримиримый?

– Консуэло! Ты даже еще не здесь, а мы уже спорим.

Еще одно подводное молчание, но на этот раз уже она смягчает тон и начинает говорить в такой манере, избежать влияния которой не удается никому:

– Папуас, это