В открытое небо - Антонио Итурбе

У него все болит, он совсем без сил.

– Победил, говорите?

Они вернулись, это да, вернулись на самолете, истыканном дырками от снарядов, и с заказанными фотоснимками. Но гордости что-то не ощущается. Их долг – защищаться от врага, желающего превратить Францию в подиум, по которому пройдут парадом эти белокурые психопаты, однако война представляется ему неимоверных размеров недоразумением.

Глава 84. Лиссабон, 1941 год

Лиссабон – город, в котором пахнет солью и чайками. А еще – бегством. Он в столице Португалии, дожидается корабля, что увезет его в Соединенные Штаты, на чем так настаивали американские издатели.

Тони курит сигарету на берегу Атлантического океана. У его ног – целое кладбище окурков. Сел он здесь в середине дня, теперь же солнце уже на закате.

Через несколько дней после вылета в Аррас немцы перешли в наступление и половодьем затопили страну. Действующее правительство под председательством Петена, расположившись в курортном городке Виши, капитулировало перед Германией. Им едва хватило времени спасти бо́льшую часть самолетов, перегнав их в Алжир, на другой берег Средиземного моря, куда не дотянутся лапы нацистов.

Отступление – горький кусок, но он считает, что другого возможного выхода не оставалось. Тех, кто впадал в полное отчаяние в Алжире, наводненном хаотичной беготней обезглавленных куриц во французских мундирах, он пытался утешить аргументом о том, что так они хотя бы смогут перегруппироваться и контратаковать. При попытке затормозить лавину наступления гусеницы немецких танков подмяли бы под себя все. Третий рейх получил бы их самолеты и, следовательно, стал бы еще сильнее.

Странно себя чувствуешь, когда пытаешься убедить остальных с помощью безупречной аргументации, не способной убедить и тебя самого. Франция отдана волкам на растерзанье.

Отчаяние – тяжелая гиря, привязанная к ногам. Генерал де Голль продолжает грезить о той непобедимой, способной в одиночку разгромить нацистов Франции, что существует лишь в его националистических грезах, но теперь и он убежден в том, что изменить ход войны сможет только вступление в нее Соединенных Штатов.

Тони чувствует себя ужасно, погрузившись в размышления, что за те немногие часы распада, отступления и смятения они потеряли собственную страну, поглощенную зловещей, покрытой свастиками Европой. Однако в ту минуту, когда он сидит лицом к океану в разгрузочной зоне портовых причалов Лиссабона, эта потеря кажется ему не столь значительной на фоне полученной им новости, испепелившей все его нутро. В конце концов, страны не более чем условность, игрушки больших детей, жадных и дурно воспитанных: не желая делиться, они проводят на карте разграничительные линии. Сегодня утром он получил телеграмму – смятая, она лежит теперь в кармане. Телеграмма, ударившая с такой силой, что потеря страны показалась мелочью: он потерял целый мир.

Он снова перечитывает текст, словно надеясь, что как-то не так его понял, что все это ужасное недоразумение. В телеграмме сказано, что «Фарман 220», совершавший полет курсом на Сирию и пилотируемый Анри Гийоме, был сбит итальянскими истребителями над Средиземным морем. Высшее командование подтвердило его гибель. Ни останков самолета, ни тел пилотов не обнаружено.

Он смотрит, как колышется океан. Возможно, это он сам колышется. Неяркое осеннее солнце отсвечивает на поверхности, а свежий бриз раздувает облака, похожие на туго надутые паруса невидимых кораблей. Здесь красиво, но ему это место кажется ужасным. Все кажется каким-то недоразумением: и то, что трамваи, как и прежде, с веселым звоном уличных музыкантов проезжают перекрестки, и то, что баркасы, привязанные к деревянным сваям, покачиваются на волнах, и то, что люди все так же невозмутимо гуляют по набережной. Отвратительным недоразумением. Он хочет подняться, но ноги не держат.

Ему бы закричать, но голос пропал. Он отбрасывает до половины докуренную сигарету и поджигает другую. Мотает из стороны в сторону головой и смотрит на плитку под ногами.

Как такое может быть: Гийоме умер, а мир не замер?

Слишком раздавлен, чтобы плакать. Нет никаких сил. Природа настолько мудра, что устроила так, чтобы сердце перекачивало кровь, а легкие работали без вмешательства в эти процессы человеческой воли. Если бы ему было нужно всем этим заниматься, он бы даже не дышал. Он сидит здесь так долго, потому что не может подняться. И не знает, сможет ли когда-нибудь встать с этой бетонной скамьи, что смотрит на бухту Лиссабона. К тому же он не видит никакой существенной причины, чтобы это сделать.

Утром он пытался связаться с Ноэль. Понятия не имел, что может сказать ей, разве что разделить пустоту. Но телефонное соединение срывалось – еще и еще раз. И в глубине души он испытал облегчение. И ощутил себя жалким ничтожеством из-за чувства облегчения оттого, что разговор с Ноэль не состоялся. Говорить с Ноэль казалось гораздо страшнее, чем летать над Аррасом в окружении немецкой армии. Как бы он мог утешить ее, если не знает, как утешиться самому?

Жалкий эгоист!

По проспекту к нему идет старик с прижатым к груди аккордеоном, из-под которого видна седая борода. Идет медленно, слегка пошатываясь. На ногах его нечто, что в стародавние времена было, по-видимому, ботинками, а теперь напоминает грязные обмотки. За несколько метров до скамьи, где сидит Тони, старик останавливается. Из затертого до черноты кожаного ранца достает металлический стакан и ставит перед собой на тротуар – на тот случай, если кому-то из прохожих захочется бросить ему монетку.

Тони только спустя какое-то время осознает, что рядом кто-то играет. Музыка его раздражает. Какая может быть музыка, если погиб Гийоме? Мир кажется наиглупейшим местом.

Снова приходит мысль о Ноэль, и он вынимает из кармана записную книжку и авторучку. Листочки там слишком маленькие для того письма, которое он должен ей написать. Наверное, придется послать всю книжку. Но, написав «Дорогая Ноэль», он уже не находит