Не плачь по мне, Аргентина - Виктор Бурцев

– Для материала, конечно. Пойдемте дальше, я покажу.

И они двинулись по какой-то из улиц, сопровождаемые безмолвным конвоем из людей будущего.

– Вот любопытный экземпляр. Смотрите. Я подобрал его на улицах Сантьяго. И поверьте, это не моя работа. Я только подправил кое-что… – Зеботтендорф махнул рукой в сторону ближайшей клетки.

Генрих поначалу ничего не увидел, но потом в дальнем углу обнаружилась скрюченная фигурка. Обнаженный мальчик. Нет, он не был похож на узников концлагеря, никакой изможденности, худобы. Но глаза… В глазах его было нечто, заставившее душу Генриха похолодеть. И теперь в слове «душа» он увидел особый смысл.

– Обычный мальчик, – рассказывал Зеботтендорф. – Самый обычный. Ничего особенного. Вполне разумен. По-своему образован. Но есть один нюанс. Это улица Страха…

– Чего же он боится?

– Раньше боялся боли. Панически. До истерики. Но я кое-что подправил. – Он подошел к клетке и позвал: – Хорхе, подойди.

Мальчик послушался.

– Дай руку.

Генрих прищурился. Ладонь парня была розовая, молодая.

Зеботтендорф щелкнул зажигалкой и поднес огонек к ладони мальчика. Вверх потянулся дымок, запахло паленым. Мальчик безучастно смотрел на чернеющую ладошку.

– Дьявол! – воскликнул Генрих. – Что вы делаете?! Он что, не чувствует боли?

– Чувствует! – Зеботтендорф откровенно радовался произведенному эффекту. Убрал огонь, мальчик принялся рассматривать свою ладонь. – Но, обратите внимание, он не боится боли! Не боится! Это само по себе удивительное открытие, друг мой. Именно страх, страх увечий заставляет человека избегать боли. Бояться ее, потому что боль сигнализирует о возможных увечьях. Но уберите страх, и вот оно, готово! Почти идеальный солдат!

– Что же, он теперь ничего не боится? – спросил Генрих, глядя на мальчика, который внимательно разглядывал обожженную руку. Один из людей в очках дал ему мазь, видимо от ожогов, и теперь мальчик втирал ее в рану. Представив, какую боль сейчас должна испытывать его ладонь, Генрих сморщился.

– Почему же не боится? Боится. С удвоенной силой. Я не смог изъять страх из его сознания, да и согласитесь, это было бы слишком опасно. Я просто изменил его. Теперь он боится одного слова. Вот смотрите. – Зеботтендорф обернулся к клетке и громко крикнул: – Буга!

Мальчик рванулся с места. Такой реакции Генрих не видел никогда. Пациент скачком преодолел расстояние до противоположенной стены и, не сбавляя хода, врезался лбом в прутья решетки. Брызнула кровь. Тело без сознания упало на пол.

Зеботтендорф засмеялся.

– Продолжим осмотр?

23

Возвращались в молчании. Лоос был на удивление трезв, смотрел прямо перед собой и иногда закрывал глаза, словно хотел спать. Зеботтендорф остался в лаборатории. Генрих же снова считал секунды и старался угадать, с какой скоростью движется машина.

Когда дверцы открылись, фон Лоос спросил:

– Выпить не хотите?

– Еще?

– Не знаю, как вы, но с меня всякий хмель слетает, когда я вижу эти… научные опыты.

Генрих внимательно посмотрел на него.

– Я вас не понимаю… Это что? Неумелая провокация? Но я не вижу в ней смысла. Или вам действительно не по душе все эти сатанинские аттракционы? Тогда почему вы вообще здесь? Что за игра?

Лоос взял его под локоть и повел в кабинет:

– Не могу пить один. Хотя чаще всего так и приходится делать. С Рудольфом это почти невозможно. Он слишком привязан к своим… пробиркам. Не может говорить ни о чем, кроме науки и прогресса.

Они вошли в кабинет. Лоос зажег настольную лампу, запер дверь.

Генрих уселся в большое мягкое кресло. Лоос в это время чем-то гремел под столом.

– Да где же оно?

– Что вы потеряли?

– Бутылку для особых случаев, – приглушенно ответил фон Лоос.

Наконец откуда-то была извлечена черная бутыль без этикетки и два стакана.

– Отрава? – поинтересовался Генрих.

– Мне бы вашу выдержку… – Лоос зубами выдернул пробку. По кабинету тотчас разнесся крепкий запах сивухи.

– Точно отрава… – пробормотал Генрих, но стакан принял.

– Это единственное средство, которое помогает мне заснуть. – Фон Лоос отсалютовал стаканом и опрокинул спиртное залпом.

Генрих с любопытством рассматривал его реакцию, затем отставил выпивку в сторону.

– У меня еще старое не выветрилось, – вздохнул он и после паузы поинтересовался: – Скажите, Лоос, на кой черт вам все это нужно?

– Что – все?

– Ну… – Генрих махнул рукой куда-то за спину. – Вы же не какой-нибудь сумасшедший головастик вроде Зиверса. К тому же вам откровенно не по нутру…

– Если вы про опыты Зеботтендорфа, то… – Лоос откинулся в кресле и закинул ноги на черную блестящую столешницу. Это далось ему с трудом, но Генрих позавидовал про себя, такой фокус в его возрасте был невозможен. – То я действительно от них не в восторге. Я также был не в восторге от Освенцима, Майданека и Бухенвальда. Я был не в восторге от вас и вашей работы. И от фюрера… И от Геббельса. И от этой чертовой войны! А уж наши союзнички… Впрочем, это вы и сами прекрасно знаете.

– Знаю.

– И война мне не по вкусу! – Лоос махнул рукой. – Я бы предпочел сидеть где-нибудь на берегу Рейна. Пить пиво. И есть сосиски! Да! – Он почти кричал. – Сосиски! Наши германские сосиски! И чтобы мне подавала их блондинка в переднике с вот такими вот, – Лоос показал, – вот такими вот сочными грудями!

Он грохнул кулаком об стол и ненадолго замолк. Генрих терпеливо ждал.

– Но когда в тридцатом моя жена умерла от гриппа… Когда я, фронтовик, не смог найти для нее лекарств… А наши дети смотрели на меня… Вы ведь помните, Генрих, вы должны помнить эти глаза?! Глаза немецких детей, которым нечего есть? А их сосед по улице, державший мясную лавку!.. – Лоос сжал кулаки и зажмурился. Стиснул зубы. Потом тяжело вздохнул и продолжил: – После той войны не было на свете человека, который бы больше меня ненавидел стрельбу, запах пороха и крови… Не было. Но когда фюрер сказал, что нужно воевать, я первым встал и зааплодировал. Потому что он сказал, что мы должны воевать, чтобы накормить наших детей, чтобы лечить наших жен. Чтобы старики не умирали, как бродячие псы. От голода и холода, когда продажное, чужеродное правительство продает Великую Германию коммунистам. Я встал и хлопал в ладоши, как ребенок! Но душа моя, Генрих, рыдала. Потому что я не хотел воевать. Я слишком хорошо помнил, как это делается.

Генрих хотел что-то сказать, но Лоос замахал руками.

– Я знаю, знаю! Германия повержена. Фюрер сошел с ума и застрелился. Мы с вами тут. Борман… хитрая свинья, спрятался так, что…

– Его схарчили евреи.

– Мартина?

– Да. – Генрих кивнул. – Но об этом никто не знает. Тель-Авив заплатил за это такую цену… Что предпочел молчать. Бормана им выдали американцы. После известных событий…

– Не знал. – Лоос налил себе еще. – Мы с ним, знаете ли, были дружны…

– Я в курсе.

– Ну что ж… Значит, Мартин ушел… Германия разделена, война принесла нации горе, лишения, все тот же голод и русские бомбежки. Я знаю, все знаю. Но дело в том, Генрих, что я знаю еще кое-что.

– Что же?

– У нас не было другого выхода! Иной конец был еще страшнее и скоротечнее… Намного, намного страшнее.

– А сейчас?

Лоос молча разглядывал черную бутылку.

– Я понимаю вас тогдашнего, но сегодня… Что вами движет?

– Как там говорят американцы? Мимо каждого проскачет лошадь удачи…

– Но не каждый сможет на нее вскочить.

– Вот-вот! – Лоос отставил бутылку. Тяжело поднялся с кресла. – Я больше ничего не умею, Генрих. Мое призвание – воевать. Моя цель – завоевать мир.

– Методами Зеботтендорфа. – Генрих протянул руку и поводил под ней воображаемой зажигалкой.

– Тьфу на вас! Вечно вы все испортите… – Фон Лоос досадливо сморщился. – Думаете, видели все? Доктор еще не водил вас по ранним стадиям. И киноматериалы не показывал. Вот когда мать душит своего ребенка по приказу… и смеется – это страшно.

– Я одного не понимаю. Разве нельзя добиться этого же с помощью простого гипноза?

– Во-первых, нельзя, а во-вторых, гипноз – это каменный топор… Таблетки, химия, гипнотизеры… Вы наверняка видели людей, жрущих траву?

– Архивные киносъемки? ЛСД?

– Да. Только к ЛСД это не имеет прямого отношения, просто ранние работы над той же тематикой. И, к слову сказать, они уплыли от нас за океан. Как и секрет атомной бомбы. Теперь этими материалами будут пользоваться американцы. Если, конечно, смогут расшифровать. – Фон Лоос хохотнул. – Для рекламы какой-нибудь кока-колы и окончательного оболванивания человечества. На работах Зеботтендорфа всегда можно было хорошо подзаработать. Добавлять какую-нибудь дрянь в гамбургеры! И делать общество потребления обществом повышенного внушения! Представляете?