Санькино лето - Юрий Бородкин

Двое плотников сидят высоко на срубе, кланяются друг другу, топоры сверкают на солнце и словно липнут к бревну, потому что звук запаздывает. Остальные — внизу, тоже машут топорами, только щепки брызжут.

— Папа-а! — крикнул Санька издалека.

Отец сбросил с плеча пучок реек, шагнул навстречу по хрусткой, янтарной щепе, радость плескалась в его серых глазах, как будто не виделись долго-долго. От рук его, от одежды сладко пахло смолой.

— Ну, здравствуй! А я хотел в обед за тобой идти.

— Пораньше отпустили.

Смолкли топоры. Загорелый, как арап, Толя Бабушкин, широконосый, подслеповатый Павел Акимович, Федя Петух, двое приезжих мужиков — все подошли к Саньке, разглядывавали его, точно он был теперь совсем другим. И вот что значит, беда миновала — тотчас начали подтрунивать:

— Значит, отквартировал в больнице. Что-то похудел ты с казенных харчей?

— По какое место обгорел-то? Счастье твое, что огнем выше не хватило.

Расхохотались, рады любому случаю, чтобы потешиться; больше всех Федя Петух напыжился, вот-вот лопнет, грудь у него вздутая, как зоб, потому и прозвище получил.

— Нашли над чем зубоскалить! — одернул плотников Павел Акимович. — Ты, Федя, опять закурил! Ступай к бочке, неужели не понятно, что стружка — все равно как порох?

Нынешнее лето всем дало страху. Поодаль на луговине мужики врыли бочку с водой и скамеечку — место для курения.

— Давай-ка отвезу я тебя, — предложил отец.

— Не надо, лучше пешком пройдусь.

— Андрюшка там заждался, худо, говорит, без тебя. Сегодня я пораньше приеду.

Шел Санька потрескавшейся от жары тропинкой: на машинной колее пыли по колено, обочинная трава задохнулась под ней, поседела. Все горели леса, пахло гарью, заволакивало сизым маревом горизонт. Впереди бежал льнокомбайн, словно бы расстилал за собой бесконечный половник; лен тоже пересох раньше обычного, порыжел.

Далеко укатилось лето, пока Санька лежал в больнице. Особенно удивили его свои Заболотские поля: вся рожь была сжата, вокруг деревни выросли золотистые скирды соломы, и это было главным признаком приближающейся осени. Наверно, здесь убрал первые гектары Антипкин, чтобы не отдать хлеб огню в случае пожара. А за рекой водит комбайн Васильев. Сумеет ли он нынче догнать Антипкина?

Встреча с деревней взволновала Саньку, как если бы уезжал куда-то. Ведь могло не быть ни самого Заболотья, ни этих сверкающих на солнце скирд: серое пепелище, черное поле. А избы как стояли, так и стоят под сенью берез и лип, и, вспомнив тот страшный день, Санька вдруг с гордостью понял, что деревня уцелела и с его помощью.

Он свернул с дороги к своему огороду, у сарая похватал наскоро малины и смородины, заглянул в пруд, из которого поливали капусту, — наполовину высох, дернина обнажилась на берегах, обвисла; карасей можно простой корзиной черпать.

На огороде, как на насесте, сидели в ряд серо-рябенькие, пушистые птенцы черемушника, совсем не похожие на своих родителей, у тех коричневая спина и светло-серое брюшко, а вокруг глаз и на хвосте — черные пятна. Мать подала из зарослей черемухи голос, и птенцы тотчас вспорхнули. Их было бы на одного меньше, если бы тогда, в начале лета, Андрюшка полюбопытствовал и разбил яйцо. Может быть, повезло этому, который с доверчивым любопытством уставился на Саньку черной бусинкой глаза?

— Живи теперь, летай сколько хочешь! — сказал Санька птенцу и самому сделалось легко и радостно.

Прибавил шагу к дому. Навстречу выскочил Андрюшка, повис на шее. Клубком подкатилась под ноги Муха. Выросла как за это время! Хвост начал вытягиваться в прутик, мордашка заострилась, и голос появился: визгливо тявкает.

— Му-уха! Ах ты малышка! Что, соскучала? Теперь мы с тобой все дни будем вместе, — пообещал Санька.

Дедушка поджидал у крыльца, когда подойдет Санька, глаза у старика заслезились, провел сухой ладонью по виску и щеке, облегченно выдохнул:

— Ну, слава богу, вернулся! А то я уж не верил, что поправляешься.

Санька задрал штанину, показал красную, будто ошпаренную, ногу. Дедушка сочувственно причмокнул:

— Больно уж ты совок! Живьем мог сгореть, голова бедовая, и праху бы не осталось.

Сели на скамейку. Андрюшка возбужденно поерзал возле Санькиного плеча и убежал разыскивать мать.

— Я в тот раз решил: деревня сгорит, дак и мне, старому пню, туда дорога. За всю жизнь не припомню такого пекла. Дождя и в помине нет, что стряслось в природе?

— Тебе Илья Фомич привет передавал, — вспомнил Санька.

— Фершал?

— Ага. Он говорит, у тебя сердце крепкое, до ста лет проживешь.

— Ни пса не понимает! — пренебрежительно отмахнулся дед, о людях он всегда судил без обиняков. — А поди ты, кои годы работает в больнице, забился, как колос в волос, не выкуришь.

— Он хвалился, что главнее врача. Говорит, Виктор Сергеевич долго тут не удержится.

— Ясно, всякий кулик на своем болоте велик. Знаю я его, черта толстомясого, расхаживает по селу, что воевода. Ведь скольких врачей пересидел, шельма. Те — народ приезжий, а он — тутошний, попробуй его одолеть? Хоть бы на пенсию гнали… Тоскуют ноги-то?

— Нет. Я молока попью да сбегаю к Валерке.

— Никуда он не денется, успеете повидаться, лучше отдохнул бы, — с обидой на Санькину торопливость ответил дед. — Ужо сделаю тебе калгановую мазь, хорошо заживляет.

Всего на минутку заглянул в избу, одним духом опрокинул полкринки молока и сразу — на улицу: разве усидишь дома, если столько дней не видел свою деревню? Валерку нашел на песчано-каменном холме, который навозили к загумнам дорожники стоит, будто капитан на мостике, небось скучно одному-то, хоть и не в больнице. Завидев Саньку, опрометью съехал на землю; поздоровались, размашисто хлопнув ладонь о ладонь.

— Сегодня из больницы?

— Только сейчас.

— Видал, какая горка! Зимой хоть на лыжах катайся. Это они про запас возят, на распутицу. Автобус здесь разворачивается, будку хотят мужики поставить, как положено на остановке.

Подъезжали самосвалы, взгорбливали спины, с шумом сбрасывая тяжелые ноши, до нового карьера недалеко, быстро оборачиваются. Будто бы по волшебству шоссейка оказалась около самой деревни, потому что не видел Санька, как ее строили. Автобус уже успел накатать широкий поворотный круг, сюда тянутся теперь пассажиры даже из-за реки, и словно для утверждения нового значения деревни на обочине врыт столбик с голубым железным щитом, на котором крупными белыми буквами написано: «ЗАБОЛОТЬЕ». Неподалеку — другой указатель с цифрой 43, это означает, что от станции — сорок три километра, а не сорок, как принято было считать. Повезло заболотским, завидуют им соседи.

— Как совсем выздоровею, надо сгонять на карьер.

— Через Талицу мост сделали.

— Вот здорово! Теперь уж в бору не заблудишься — машины гудят… Ты чего с ведром-то?

— Мать песку велела принести.

Валерка насыпал песку, и они пошли к домам, взявшись вместе за ручку ведра.

— Про пятнадцатилетнего капитана читал?

— Нет.

— Приходи сейчас к нам, я тебе расскажу эту книгу.

В душе Санькиной еще не остыл восторг от встречи с деревней, хотелось сегодня же побывать везде, поздороваться со всеми, и каждый приветливо улыбался ему, даже Захар Малашкин, который прежде проковылял бы медвежьей походкой и не заметил, приостановился, перекинув с плеча на плечо ружье, дружелюбно кивнул. Наверно, опять направился к Займищу: хлопотливое у него нынче лето.

Глава шестнадцатая. Круча над Волчихой

Вот уж думали, дождались! Туча громадным синяком вспухла в ермаковской стороне, поползла к деревне, все увеличиваясь, будто бы пригнетая своей неодолимой тяжестью лес. Резвый хлынул дождик: Санька с отцом чистили пруд в огороде, едва успели добежать до крыльца.

— На двое бы суток подряд такого дождя — земля, как кипень, — сказал отец. — Кажется, мусор с крыши смыло, надо бачок подставить.

Вынес бачок, поставил под сострек[1], а дождь, как тогда в больнице, затих, тучу пронесло, и солнце выпросталось из-под нее.

— Ну что это? Только пыль поприбило, — разочарованно развел руками отец.

Земля тотчас впитала влагу. На просыхающих крышах, как на теплых противнях, курился легкий парок. Но все-таки сморенные жарой деревья и травы успели немного вздохнуть, и вроде бы прибавилось в деревне зелени.

— Папа, можно я прокачусь на мотоцикле? — попросил Санька.

— Только поаккуратней.

Проехал туда-сюда по деревне, захотелось вырваться на шоссейку, а навстречу — Ленка:

— Саня, прокати.

— Садись, — кивнул он, точно это было привычным делом.

Теперь Санька умел водить мотоцикл, не испытывая робости за рулем. На шоссейке дал газу, так что ветер завыл в ушах. Ленка вцепилась в его рубашку, дышит в самый затылок: легонькая она, гляди того, сдует, как пушинку.