Санькино лето - Юрий Бородкин

В палате у Саньки появился новый сосед, незнакомый пожилой мужик, Иван Спиридонович. Он жаловался на ломоту в боку, все прижимал к нему ладонь, вздыхал и морщил темное, как печеное яблоко, лицо, прислушиваясь к своей боли.

Санька от нечего делать чертил на развернутом тетрадном листе карту. Заболотье на ней обозначено самым крупным кружком, как столица, вокруг него — редкая россыпь знакомых деревень, редкая потому, что многих деревень уже нет, остались одни названия, что толку наносить их на карту? С угла на угол по диагонали протянулась Талица, она впадает в Вексу, та еще в какую-то реку чем дальше от Заболотья, тем меньше знает Санька. Но Волгу начертил — небольшой отрезок, что возле города. Постепенно все нашло свое место на небольшом листке: Волчиха волоском прилепилась к левому берегу Талицы, новый гравийно-песчаный карьер, шоссейка и железная дорога… А если взглянуть на настоящую карту, ничего этого и в помине нет, там городам и то тесно.

Прошлой зимой их класс решил заняться краеведением, в основном, сбором материалов по истории села Ермакова; разослали письма известным землякам, комсомольцам довоенных лет, спрашивали как создавался колхоз, как воевали односельчане. Интересно, конечно, но почему-то никто не предложил составить подробную местную карту. Повеселевший от такой догадки Санька откинулся на подушку, взял было «Пятнадцатилетнего капитана» и тотчас положил обратно: надо учить грамматику, если хочешь ходить в седьмой вместе с одноклассниками.

Принялся терпеливо заучивать слитные и раздельные написания приставок в наречиях. Хоть бы правила были понятные, а то, легко сказать: проверяйте по словарю. Где его возьмешь, словарь-то? В конце учебника тоже приведены слова, для которых нет правил. Пожалуй, надо переписывать их в тетрадку, так лучше запоминается. Не было бы этого хвоста, читал бы сейчас в свое удовольствие книгу.

На самом интересном месте остановился, где Дик, потеряв отца, принял командование судном, вдали от земли, в открытом океане. Ведь он немного старше Саньки. О таком даже мечтать невозможно. Да еще на судне — опасный негодяй кок Негоро. Что он замышляет? Зачем потребовалось сбивать с курса корабль? Так бы и подсказал Дику…

Опять лезет в голову книжка, а не учебник. Может быть, плюнуть на все да в сторону всякие правила? Плохо запоминается в такую жару, рассуждал Санька, но все-таки стал переписывать наречия и повторять их вслух:

— Набок, на глазок, надвое, на лету, нараспев…

Скучный перечень, только Санька дал слово, что не прикоснется к роману, пока не повторит еще предлоги и союзы.

По коридору изредка прошлепает кто-нибудь из больных, прострочит каблуками проворная медсестра Надя. В палате — немота, каторга, горячий полуденный воздух колышет занавеску; прихваченные ранней желтизной березы поникли — все нет дождя, высохла земля, трава в саду измученная, пожелклая. Настоящая жизнь совсем рядом, за линялым зеленым забором, где каждый день гоняют в футбол сельские ребята, и сейчас слышны тугие удары по мячу, взрываются крики, когда забивают гол. Э-эх!

— Пишутся раздельно следующие производные предлоги: в течение, в продолжение, по причине, в целях…

Дверь пробренчала старинными медными шпингалетами, по-хозяйски уверенно вошел Илья Фомич, раскрасневшийся, с потными подтеками на мясистой шее.

— Ты чего тут долдонишь? С грамматикой, что ли, не в ладах? — понятливо кивнул на учебник.

— Скоро пересдавать.

— Оно, брат, зимой-то сноснее учиться, чем летом. — Вытер рукавом халата лоб, присаживаясь на табуретку. — Значит, дела твои пошли на поправку. Перевязывали утром?

— Ага.

— Денька через два снимем бинты. — Болдырев повертел в руках Санькин учебник, с пренебрежением бросил его на тумбочку. — Кто у вас преподает?

— Виктория Борисовна.

— А-а, знаю-знаю! Моей Иринке тоже все тройки ставит. Я так скажу, ум-то нужен не только в учении, а и в натуральной жизни. Верно, Иван Спиридонович?

— Известное дело, — согласно кивнул Санькин сосед.

— Возьму с себя пример, не учением — практикой взял. Грамоты не шибко много, четыре ступени.

— Всего четыре? — удивился Санька.

— Четыре.

Болдырев затрясся от смеха, в глазах появился какой-то загадочный блеск, словно он показал Саньке ловкий фокус. От фельдшера попахивало спиртным, потому он был сегодня особенно разговорчив. Грузно повернулся на табуретке к другой койке, спросил мужика:

— Ну, что вздыхаешь, Спиридонович?

— Да не вовремя занедужил, прихватила какая-то лихоманка. У пчел нынче взяток богатый, едва успеваем качать мед, а теперь не знаю, как там без меня управится матка? Мало ли с ними возни.

— Сколько ульев-то держишь?

— Двенадцать. Этта из райпотребсоюза приезжала ко мне машина: больше, чем на тыщу сдал меду. Коли потребуется, в любое время приходи, Илья Фомич.

— Спасибо.

— Только бы поправиться.

Болдырев неторопливо переминал пальцами впалый живот мужика, тот с надеждой следил за лицом фельдшера, как будто он мог сию минуту нащупать злополучный недуг и самым легким способом обезвредить его.

— Как схватило, я думал, пендицит.

— Нет, аппендицит в другом боку. Мне кажется, поднял лишнего.

— Всяко приходится. Неделю промаялся, говорю зятю; вези в село, Илья Фомич посмотрит. А тут вроде слышно было, что ты на пенсию пошел?

— С весны уж оформил, только думаю поработать еще. Тридцать лет на своем месте, попробуй копнуть — глубоки корни. Некоторые пытались, дескать, образование по нынешним временам не соответствует, пора посторониться, да осеклись. Больница натурально держится на ком? — хвастливо заявил Болдырев. — Думают, врач всему голова. Сколько их сменилось? Этот тоже не надолго зацепился здесь, уедет. А Болдырев останется!

— На молодых, конечно, какая надежность! — поддержал пчеловод.

— Я практику натурально проходил на войне, в медсанбате, поскольку к строевой был не годен — плоскостопие у меня, нога, как доска. Изъян невелик, но, видишь, выручила такая природность: живой-невредимый остался. Пришел с фронта — сразу взял прицел на больницу, потому как в колхозе тогда зарабатывали дырку от бублика. Вон сосед мой, Степанович, тянул эту лямку без побегу, хором каменных не нажил, а лежит теперь здесь, — показал большим пальцем за стенку, — натурально плох. Многие тогда кинулись в город — решетом звезд ловить. В жизни можно иметь разумение и без этого самого, — снова убежденно поколотил по учебнику. — Не от всякой учебы — прок. Приехал сын у Ивана Петрушина, спрашиваю, как жизнь. Хорошо, отвечает. А зарплата? Сто десять рублей. Нынче доярка вдвое больше получает, дак нешто стоило до тридцати годов учиться, мозги сушить? Эх, думаю, инженер ты — одно название!

Илья Фомич насмешливо сузил глаза и, покачивая головой, словно бы жалея незадачливого инженера, вышел из палаты.

Раньше Илья Фомич успокаивал Саньку своим присутствием, сейчас же он почувствовал облегчение, когда фельдшер захлопнул дверь. Представилось умное лицо молодого врача с внимательными черными глазами в тонкой оправе очков. Почему фельдшер с таким злорадством говорил о нем? Сам остался неучем, вот и завидует, других на свою мерку примеривает. Расхаживает, как боров, по больнице, считает, самый главный тут. Еще книги пошвыривает, уже с раздражением думал Санька, снова открывая учебник.

— В предлогах «в течение, в продолжение, вследствие» на конце пишется… — продолжал упрямо заучивать он.

Гулевая тучка пригасила солнце, крупным дождем окропила больничный сад, по железной крыше будто бы горох посыпался. Березы сначала встрепенулись на ветру, но быстро угомонились, и дождь выдохся, сеялся скупо, лениво, не дотягиваясь до пожухлой травы, зато листья на деревьях вспыхнули глянцем, призывно дохнуло в окно минутной свежестью.

Все азартнее нарастали крики ребят, соблазнявшие Саньку посмотреть, хотя бы через забор, на игру в футбол, а на тумбочке лежала книга про пятнадцатилетнего капитана — протяни руку и возьми.

Глава пятнадцатая. Здравствуй, Заболотье!

Настал долгожданный день. Вышел Санька за больничную ограду и прямо-таки ослеп от счастья, будто из плена вырвался, даже растерялся на какое-то мгновение: куда идти? Вспомнил про книгу, прежде всего отнес ее в библиотеку Дома культуры — это в пяти шагах от больницы. Потом завернул на работу к отцу — на самом выезде из села плотники ставили двухэтажный дом: для четырех семей сразу. Тут, можно сказать, совсем новое Ермаково, много белых домов под шифером построил отец со своей бригадой. А старое село горбится по склонам оврага, избы там налеплены густо, как ласточкины гнезда.

Двое плотников сидят высоко на срубе, кланяются друг другу, топоры сверкают на солнце и словно липнут к бревну, потому что звук запаздывает. Остальные — внизу, тоже машут топорами, только щепки брызжут.