Семьдесят неизвестных - Лев Квин

Я надеялся, что семьдесят неизвестных ничего ещё не знают. Скажу, не хочу больше у археологов, отдельно ото всех. На любую другую работу согласен: хоть к поварихам в помощники, хоть в дворники. И получится вроде как красивая жертва с моей стороны.

Но они каким-то образом уже пронюхали, что я не сам ушёл, а археологи меня прогнали. И жертва моя потеряла смысл. Хорошо ещё, про бульдозер никто ничего не знал, а то совсем проходу не было бы.

На линейке Пётр Петрович начал:

— Наш новенький, Витя Коровкин, работать не хочет…

— Почему? — возразил я. — Я хочу, только никак не получается.

Он вроде и не слышал и повторил:

— Работать не хочет… А вас в лагере сейчас не семьдесят — семьдесят один. И нормы трудовые тоже на семьдесят одного. Что будем делать, давайте советоваться.

Вперёд выступил Сенька, бригадир.

— У р-ребят предложение, — сказал он. — Будем каждый день выделять пять человек. Они выполнят свои нормы, а потом норму Коровкина. И не нужен он нам совсем. Вроде его и нет.

Ну и глупо! Кто это, интересно, будет на дядю работать? Но они все развеселились почему-то, зааплодировали.

— Не только мальчишки, — предложила Валя Потапова. — Девочки тоже.

— Хорошо, лампочки-фонарики, — согласился Пётр Петрович. — На доске показателей выделим отдельную графу «Выработка Вити Коровкина» и каждый день будем отмечать, сколько он сделал.

Случись такое раньше, я бы только обрадовался. Пусть за меня вкалывают, если им охота! Но теперь… Как же моя новая жизнь?

Я разозлился и крикнул:

— Это неправильно! Я не буду работать, а на доске моя выработка? Не имеете права!

Опять они все сделали вид, что не слышали. Как будто я ничего не сказал.

И тут же у меня на глазах произошло нечто совершенно невероятное.

— Так кто же завтра будет Витей Коровкиным? — спросил Пётр Петрович.

Из строя вышли пятеро ребят.

— Мы, — сказали они дружно, хором, и я удивился, как у них хорошо получается, словно они заранее репетировали. — Мы — Витя Коровкин.

Я стоял и не знал, что делать — смеяться или шуметь. Или, может быть, опять объявить голодную забастовку?

Поздно! Конфеты и печенье я уже съел…

И пошло! Каждый вечер на доску заносили мои показатели: сто процентов, сто десять процентов, сто три процента. Не мои — что я говорю! — Вити Коровкина. Того Вити Коровкина, которым были попеременно то одни, то другие ребята и девчонки.

А я ничего не делал. Слонялся как тень по лагерю, и временами мне начинало казаться, что я и в самом деле тень. Со мной никто не разговаривал, все проходили мимо, словно я невидимка. Но самым невыносимым моментом за весь длинный и нудный день была вечерняя линейка, когда в ответ на вопрос Петра Петровича: «Кто завтра Витя Коровкин?» — выходили всё новые и новые пятёрки неизвестных.

Уж лучше бы они меня отлупили!

Что же мне делать? Что?

Вскоре Пётр Петрович объявил, что, возможно, на днях в лагерь приедет космонавт, наш земляк.

Все обрадовались, один я испугался.

— Можно сказать? — Я поднял руку.

— Дадим ему слово? — спросил Пётр Петрович у ребят.

— Нет! — завопили они. — Кто не работает, тот пусть молчит.

— Ну, пожалуйста! — взмолился я. — Мне очень надо.

— Проголосуем…

Голоса неизвестных разделились поровну. Тогда Пётр Петрович проголосовал «за», и большинством в один голос решили дать мне слово.

Я сказал:

— Вдруг космонавт приедет завтра, а в графу показателей Вити Коровкина вы сегодня записали семьдесят процентов.

— Тебе-то что? — кричат.

— Как то есть что? Космонавт ведь на меня подумает.

Тут такой шум поднялся.

— Мы ему разъясним, кто ты такой есть, — не бойся.

— Ребята! Ну, пожалуйста!.. Вы меня до конца ещё не выслушали… Сегодня днём повара Петру Петровичу говорили, что надо большую яму для кухни вырыть. Если я её сейчас вырою, исправите процент на доске показателей? Чтобы на ней хотя бы сто было.

Опять долго спорили, наконец решили: пусть роет.

Я с этой ямой, наверное, до трёх часов ночи провозился. Но вырыл. И своею собственной рукой на доске показателей цифру семьдесят на сто исправил.

А на следующий день — здрасте пожалуйста! — шестьдесят процентов. Я так расстроился, не выдержал — побежал к Петру Петровичу.

— Да что это такое, Пётр Петрович! Ведь стыдно мне, стыдно!

— Что делать, лампочки-фонарики? Ты же знаешь, десять старшеклассников мы отправили на лесозаготовки для школы. Теперь за Витю Коровкина только четверо вместо пяти работают.

— Можно, я ещё одну яму вырою?

— Ям больше не нужно.

— А что тогда? — чуть не плачу.

— Даже не знаю… Впрочем, один выход есть. Хочешь завтра к тем четверым пятым пойти? Поможешь им…

Как-то странно: к самому себе пятым идти. Но я пошёл. И Витя Коровкин в тот день сто сорок процентов сделал. Из них я один, минимум, пятьдесят. Больше бы мог, но боялся — опять не ту травку вырву в спешке.

А потом сто пятьдесят. А потом сто шестьдесят пять…

Когда у Вити Коровкина выработка перевалила за двести процентов и стала чуть не самой высокой по лагерю, ребята вдруг взбунтовались:

— Не хотим больше за Витю Коровкина вкалывать! Пусть сам. Он и так уже больше ста тянет.

А ведь космонавт к нам не приехал!.. Я крепился, крепился, а потом всё-таки не выдержал и спросил у Петра Петровича с подковырочкой:

— Где же всё-таки, интересно, космонавт задержался?

Он посмотрел на меня как-то странно, исподлобья, сторожко:

— Ну, значит, нашлись у него дела поважней… А что, лампочки-фонарики, наскучило самому за себя работать? Может, опять к тебе ребят подкинуть? Или там бульдозер, чтобы нормы твои потянул.

Бульдозер?.. Выходит, он знал! И всё-таки молчал, не сказал ребятам.

— Не нужно, Пётр Петрович. Я сам.

Он сразу отмяк, заулыбался:

— Смотри, лампочки-фонарики!

— Смотрю, — сказал я твёрдо.

И в самом деле, зачем бульдозер, когда меня уже и без него вытянули? Семьдесят человеческих сил, семьдесят неизвестных, которых я теперь знаю как свои пять пальцев.

Ещё бы не знать! Ведь каждый из них был Витей Коровкиным. А Витька Коровкин — это как-никак я!

Чёрствость

Шофёр всю дорогу непробиваемо молчал. Лишь один раз, в самом начале пути, когда Нина спросила его о чём-то, сказал, не глядя на неё и хмурясь:

— Однако ты, девка, мотай туда, к своим подружкам, если потрепаться охота.

Туда — значило в крытый кузов, откуда сквозь натужное гудение мотора доносились песни, а когда машина подскакивала на ухабе — дружный визг.

Шофёр принял её за одну из старшеклассниц. Нина невольно улыбнулась, вспомнив, как неделю назад, когда она только приехала в школу, вихрастый парень из десятого класса небольно, по-дружески стукнул её по плечу и спросил: «Ты откуда, новенькая?» Двадцать два года ей, двадцать два, и институт за плечами, а выглядит до сих пор как девчонка.

Стало совсем темно. Жиденький свет единственной фары едва освещал раскисшую апрельскую колею с бесчисленными озёрцами на ней, маленькими и большими. Машина, жалобно подвывая, тяжело переваливалась с боку на бок. Шофёр всё чаще останавливался, проходил вперёд, словно протаптывая грузовичку путь своими обросшими пудовыми комьями грязи сапожищами.

Нина отодвинула край кожаной рукавицы и посмотрела на руку. Стрелки уютно светились в темноте. Уже целых три часа по этим лужам и ухабам. А говорили, до Гусиной Ляги всего двадцать пять с гаком. Пожалуй, сибирский гак не уступит украинскому.

Сибирь. Она в Сибири… Нина втайне гордилась собой. Да, в эту затерянную на краю света районную школу её назначили после окончания института. Но потом она заболела, пролежала с ногой всю осень и зиму. А весной, когда она наконец поднялась, вполне можно было остаться в Ленинграде — стоило только захотеть. Но она сама, сама добровольно решила поехать сюда, в глухомань. Кому-то же надо. И почему этим «кем-то» должен быть другой, а не она?

Конечно, Нина не ожидала, что её встретят здесь с оркестром. Но всё-таки было немного обидно, когда директор школы в пропахшей свежей масляной краской комнате, равнодушно моргнув набрякшими веками, сунул в ящик стола её документы, и пресно заговорил о будущей нагрузке, зарплате, о том, что дома готовить куда выгоднее, чем ходить в столовую… У неё сразу отпала охота делиться с этим сухарём своими планами преподавания музыки в школе — учась на факультете истории, она одновременно посещала Консерваторию.

И школьницы, с которыми она вызвалась ехать на производственную практику, её тоже разочаровали. Какие-то все серенькие, скучные, в одинаковых стёганках, лыжных брюках и тёмных старушечьих платках…

Девочки всё ещё пели — даже такая жуткая дорога не смогла их вымотать. Надо было сесть в кузов — всё повеселее, чем здесь, с этим бирюком. Она и хотела вместе с девочками, но та, чёрненькая, с бойкими глазами — кажется, её Асей звать, да-да, Ася, — та чёрненькая взяла и поставила её сумку к шофёру, словно само собой разумелось, что учительница должна ехать в кабине.