Семьдесят неизвестных - Лев Квин

Девочки переглянулись.

— Что молчите?

— Можно сказать, — не то спрашивая, не то утверждая, произнесла Оля, обращаясь к подругам. — Любовь…

Нина не поняла:

— Какая любовь?

— Настоящая, — с заметным оттенком зависти пояснила Оля. — С детства… Они вместе росли, понимаете? Он, когда школу кончил, должен был в политехнический идти, на машиностроительный, — очень способный, у него рекомендации учёных. А остался здесь. Из-за неё. Трактористом в совхозе.

— Тракторист-утопист, — вставила Ася, и все рассмеялись. — Правда! Прошлой весной трактор на Быстрянке утопил. Торопился домой, наверное, её быстрее увидеть хотел, а лёд уже тонкий — не выдержал. Целую ночь возился, пока вытащил, и слёг на полмесяца. А теперь голос, как у пропойцы.

Нина вспомнила про мотоцикл у двери. Вот откуда он взялся!

— Где они?

— Ходят… Только вы… — Оля замялась. — Вы, пожалуйста, никому не говорите, ладно? Её родители против. Узнают — шум ещё поднимется.

Нина встревожилась. Парень примчался на мотоцикле, за двадцать пять километров, в такую грязь. У них что-то серьёзное.

Загоруйко — скажи пожалуйста! Тихая, незаметная девочка с большими робкими глазами на узеньком, почти детском личике… Джульетта… И моторизованный Ромео.

Как быть?

Нина вышла в коридор… Родители против? А если это действительно большая и чистая любовь? Встать у них на пути? Только потому, что у неё, учительницы, могут быть неприятности? Ну и пусть себе!

Двадцать пять километров на мотоцикле в такую грязь! И ещё обратно! Ночью, в темноте.

Вот тебе и глушь! Вот тебе и Гусиная Ляга!

Послышался негромкий смех… О, влюблённые, оказывается, здесь, в комнате, куда девочки стащили верстаки. Точно — потянуло папиросным дымом, он курит.

Надо уйти, неудобно.

Но она не ушла. Наоборот, прислушалась, затаив дыхание и краснея от неловкости. Так захотелось узнать, о чём говорят они, влюблённые, её влюблённые, которых она уже взяла под свою защиту, мысленно пройдя через все возможные неприятности, грозившие ей, педагогу.

— Тебе не холодно? — услышала она мужской голос, хрипловатый, простуженный. — Платок принести?

— Не надо, сиди… Когда ещё приедешь?

— Я хоть завтра. Да вот, говорили, эшелон с удобрениями пришёл в Облепиху. Будем возить. Чёрт те что, в самую грязь! Не могли зимой.

— Так ведь и зимой привозили. Помнишь, в первый мороз.

— А, сколько там! С гулькин нос…

Потом разговор зашёл о низком качестве удобрений, потом мужской голос стал ругать какого-то Женьку, зажавшего детали для трактора.

Нина слушала и негодовала. Боже! И за этим он прикатил за тридевять земель на своём мотоцикле! Удобрения, детали… Это любовь? Это трепетные чувства, воспетые поэтами?

Чёрствые люди!.. Невольно вспомнилось про пять рублей, и Нина не могла уже больше заставить себя сдержаться. Она кашлянула громко. Голос за дверью сразу умолк.

— Загоруйко!

Молчание.

— Загоруйко, вы здесь?

Прошелестело тихое «да».

— Выйдите, пожалуйста, ко мне. — И, когда тоненькая фигурка скользнула из-за двери, сказала твёрдо: — Пора спать — вам завтра подниматься в пять. И скажите, пожалуйста, своему… — она замялась, не зная, какое подобрать слово, — своему товарищу, чтобы он больше сюда не приезжал.

— Но почему? Мы ведь ничего…

— Вы здесь на практике, а не на отдыхе. Я не разрешаю.

И прошла к себе в комнату, хлопнув дверью.

Не хотела хлопнуть — так получилось.

Она слышала, как парень негромко произнёс в коридоре «Вобла!», как вышел на улицу, как начал заводить мотоцикл. Что-то не ладилось, мотор то отчаянно трещал, то глох.

Присела на край кровати; где-то на другом конце резко тренькнула пружина.

Вобла! Это она — вобла, сухая чёрствая вобла! Просто смешно!

Но почему-то ей было совсем не смешно. Почему-то хотелось плакать.

Так она сидела в темноте, расстроенная, подавленная, зябко кутаясь в платок, пока не постучали в дверь и не вошла Оля. Нина вся подобралась, ожидая упрёков и лихорадочно думая, что ей сказать. Но Оля заговорила совсем о другом. Опять о злосчастных пяти рублях. Завтра надо бы встретиться с председателем пораньше, а то, говорят, он уедет, и без него никто не решит.

И — странно! — у Нины отлегло от души. Рассеялись неясные, тревожащие сомнения. Она смотрела на Олю почти с благодарностью. Как немного им нужно! Пять рублей. Всего только пять рублей!

Утром девочки встретили её холодными, осуждающими взглядами: Загоруйко, разумеется, рассказала им всё.

После завтрака Нина снова пошла к председателю. У него были люди. Все кричали, курили. Пепельница, как ёж, топорщилась окурками. Дым стоял такой, что она едва различала лица.

— Мне нужно с вами поговорить. — Нина храбро двинулась через комнату к столу председателя.

— Вчера же поговорили. — Он морщился, словно у него болели зубы. — Если можно, поскорее. Садитесь, чего стоять.

— Спасибо. — Она осталась на ногах — на этот раз он её не проведёт. — Школьницы просят, чтобы им уплатили хотя бы по пяти рублей; они говорят, что заработают намного больше.

Её подробно разглядывали со всех сторон, перешёптывались, улыбаясь. От этого и ещё от неприятного сознания мелочности своих требований она говорила резко, почти грубо.

— Ага! По пяти… Я же сказал: у нас нет никаких таких возможностей. Еле дыры латаем с прошлого неурожая.

— Но колхозникам вы платите за работу.

— Ага! Они же работают, а не учатся.

Нина вздохнула. Ей никогда в жизни ещё не приходилось клянчить.

— Степан Сидорович, — неожиданно послышался из дымного облака знакомый голос «зоотэхника», — обижаешь девчонок. Сам знаешь, как они управляются.

— Если наскоблишь гро́ши — плати, — раздражённо бросил председатель. — А у меня всё до последней копеечки расписано. Где лишние взять?

— Ладно, поговорим на правлении, — не то уступая, не то угрожая, сказал зоотехник.

— Словом, так, — председатель снова обращался к Нине, — не обещаю, ничего не обещаю. Так что не надейтесь. И их не обнадёживайте.

Она поняла: отказ. Окончательный и бесповоротный.

Ещё несколько дней прошло, неприятных, дождливых, холодных, совсем не весенних дней.

Девочки втянулись в работу. Все дружно поднимались по утрам, ходили на ферму, потом на завтрак, убирали в своей комнате, поднимая весёлый переполох.

Они отвечали вежливо на все Нинины вопросы, будили по утрам, если она об этом просила; один раз, когда у неё разболелась голова и она не пошла на ужин, принесли остывшую кашу в закопчённом котелке.

И всё-таки… Она чувствовала, она знала: ей объявлен бойкот.

Теперь Нина даже была рада, что у неё своя, отдельная от девочек комната. Хоть здесь она могла снять с себя так тяготившую её маску напускной холодности, за которой она прятала от них своё смятение, здесь могла даже дать волю слезам бессилия и обиды.

Девочки, похоже, настроили против неё и тётю Клашу, от которой у них никаких секретов не было. Правда, она по утрам по-прежнему вежливо здоровалась, осведомлялась о «здоровьице». Но зато перестала подробно рассказывать, как работают девочки, что у них не клеится, и на все вопросы ладила одно:

— Хорошо, всё очень хорошо! Стараются девчата.

Вот слышит Нина, как тётя Клаша отчитывает ученицу:

— Ты что делаешь, что?

Нина, заинтересованная, подходит ближе.

— Кто грязную тряпку сюда повесил, кто, я тебя спрашиваю?

Ученица отвечает виновато:

— Я…

И тут тётя Клаша, уже заметив учительницу, на ходу перестраивается:

— Ну и правильно! Молодец! Молодец!

Нина решила: надо поговорить с кем-нибудь из девочек. Пожалуй, с Олей лучше всего. Рассудительная, доброжелательная. Не то что эта злючка Ася.

Однажды Нина застала Олю одну — девчата ушли в клуб, а Оля почему-то осталась. Позвала девушку к себе в комнату: здесь она чувствовала себя увереннее.

— Скажите, Оля, почему девочки изменили отношение ко мне? Но только правду!

Нина старалась говорить спокойно, ровно, но, видимо, истинные чувства прорвались помимо её воли, потому что на открытом милом лице Оли, отразившем сначала только смятение, она прочитала ещё что-то. Сострадание? Жалость?.. Она не могла понять.

— А вы не обидитесь?

— Нет.

— Вы сами виноваты, Нина Павловна.

— Но я же не могла, Оля, я же всё-таки педагог…

— А разве педагог имеет право злоупотреблять доверием?

Нина вспыхнула:

— Кондина, не забывайтесь!

Оля, ничего не сказав больше, повернулась и вышла.

Нина взялась руками за щёки. Они горели.

«Бессердечные! Все! И Оля тоже. Бессердечные, злые, мелочные! — думала Нина, лёжа без сна на своей длинной кровати. — Вот они мстят мне теперь. За что? За то, что я запретила бывать здесь трактористу-утописту? Или потому, что не смогла выторговать у председателя эти несчастные пятёрки? Они называют его «жмот», а чем сами лучше?»