Лжедмитрий Второй, настоящий - Эдуард Успенский

Слегка усилился мороз. Чуть-чуть начали вытекать ручейки из людского моря, окружавшего монастырь. Шум голосов затихал.

Вот наконец, на радость огромного количества людей, от Красного крыльца палат царицы к окраинам людского моря побежала радостная весть:

– Согласился!

– Согласился!

– Борис Федорович дал согласие!

– Слава тебе, Господи, Царица Небесная!

Судьба Годунова как-то так складывалась, что события никогда не приходили к нему поодиночке. Но его незакованное мышление всегда позволяло ему из двух бед извлечь хотя бы одну выгоду.

Так и в этот раз пришла весть: Орда вышла из Крыма.

Механизм упреждения набегов Крымской орды на Русию был до чрезвычайности примитивен. И в такой же степени надежен.

Вдоль главной «царской» дороги, или «дороги великого хана», на равнинах тут и там росло большое количество высоких дубов.

Каждый раз, идя набегом на «Русию», крымский хан или калга собирались спилить их на обратном пути. И каждый раз на обратном пути было не до этого.

При этих дубах на расстоянии многих верст друг от друга размещались конные сторожевые двойки. Менялись они каждые четыре дня.

Едва начинался рассвет, один из них забирался на самую верхушку дуба, в специально устроенное гнездо, и внимательно, до боли в глазах, начинал всматриваться в даль.

Второй постоянно находился под деревом при лошадях. И не дай бог им отлучиться от поста, засекут до смерти!

Как только верхний сторож на первом дубе замечал пыль или что-то очень подозрительное вдали, он давал команду нижнему:

– Тревога! Крымцы! Татары! Гони!

Нижний караульный прыгал в седло и скакал на своей степной добротной лошади ко второму дубу что есть мочи.

На подходе к нему он кричал и со всех сил размахивал руками, привлекая к себе внимание.

Едва верхний дежурный со второго дуба замечал его, он давал команду своему напарнику приготовиться и сесть в седло.

Так весть неслась до ближайшей крепости и дальше попадала в Москву.

Очень часто тревога была ложной. И об этом обычно сообщал второй караульщик, который не имел права слезать с дуба, пока точно не установит причину тревоги.

Татарин – враг подвижный, проворный и опасный. Зная, что за ним ведется надзор, он двадцатью—тридцатью тысячами всадников всегда мог отвлечь внимание дозорщиков. А потом основной конной массой нанести кровавый удар там, где его совсем не ждали. Поэтому и сторожили его во многих направлениях.

Никакой поклажи у татар не было. Никакой добычей они себя не обременяли, кроме самой дорогой – пленников. Каждый татарин имел при себе две-три хорошо приученных лошади. И любой из крымцев всегда мог, не теряя скорости, на скаку поменять лошадей.

Из оружия татары имели лук, стрелы и саблю. Иногда плеть. К седлу они еще привязывали длинную веревку. Они прекрасно стреляли из лука с седла на скаку.

Сотня татар спокойно обращала в бегство двести необученных русских.

В этот раз механизм сработал как всегда.

Сначала поскакали нижние дежурные с вестью: «ТРЕВОГА! КРЫМЦЫ! ОРДА ВЫХОДИТ!»

Потом верхние, с некоторым опозданием, поскакали с вестью: «Нет, не Орда, только часть ее: в Москву идет великое посольство».

И как всегда, новость передавали только самому высокому начальству. Чтобы она не расползлась по границам, по посольствам и по торговым гостям. Чтобы она, упаси господи, не мобилизовала врагов.

В Москве она поступила в палаты Семена Никитича Годунова.

Несмотря на позднюю ночь, он отправился с докладом к Борису. О набегах Орды, о пожарах, о моровом поветрии государю следовало сообщать немедленно.

– Хорошо, что это не Орда, а посольство, – сказал Семен Никитич, когда доложил обе новости. – Нам только Орды не хватало.

Годунов выслушал весть и ответил сразу:

– Орды нам и вправду не хватает! Он – постоял в полумраке кабинета и объявил свое решение: – Не будем князьям и боярам сообщать о посольстве. Скажем первую новость – Орда идет.

– Всегда ты нас запутываешь, Борис, – недовольно произнес Семен Никитич. – Для чего нам Орда? Тебе своих забот не хватает? У тебя бояре смирными стали, ручными? У тебя Москва утихла?

– А для того и нужна, чтобы бояр призвать к порядку, показать им, кто хозяин. Кто может полки собрать, начальников назначить без свары. Кто может в две недели всю Русию к Серпухову стянуть.

– Смотри, и в самом деле Орду накаркаешь!

– А и накаркаю. Орда уже не та стала. Вспомни, как в последний раз их гнали.

Оба вспомнили набег татар в девяносто первом, после убийства царевича. Черная тень набежала на лицо Годунова, он перекрестился. Семен Никитич перекрестился тоже.

Афанасий Нагой сдавал. Сдавал не от усталости и возраста, сдавал от резко изменившейся жизни. Он привык к интригам, гонке, опасностям, которых не боялся. Не потому он не боялся, что был безумно храбр, а потому, что слишком хорошо считал. И каждую опасность он трижды предвидел за версту и трижды успевал принять против нее меры.

Сейчас ему не приходилось куда-то гнать, вести сложных переговоров, интриговать и рисковать. Ему не приходилось преодолевать сопротивление среды и свое собственное, и внутренняя сила разрывала его, как рыбу, вытащенную из глубины воды на поверхность.

Он стал пить. Пил он всегда, но раньше все выпитое перерабатывалось в нем, как хорошее горючее, и только придавало ему сил. Теперь выпитое угнетало его. Он мрачнел. Мрачность направлялась внутрь его, ее надо было снова заливать вином.

В первые дни весны он пригласил к себе в рабочую комнату мальчика Дмитрия для какого-то важного разговора.

Сам он был на удивление умыт, причесан и нарядно одет. Дипломатический лоск еще не совсем был утерян.

Мальчик был удивлен тем, что его позвали в комнату, куда никто из домашних, кроме Симеона, никогда не впускался.

– Слушай, Дмитрий, – обратился к нему Нагой, – я тебе сейчас скажу одну вещь, о которой ты и сам бы мог давно догадаться, если бы был поумнее.

Афанасий говорил так не из желания унизить подростка, а из-за какой-то врожденной грубости по отношению к меньшим. Мальчик уже привык к такой манере и иногда сам подражал ей в разговоре с сельскими подростками.

– Ты не просто ребенок, – сказал он. – Не просто сын дворянина и даже боярина. Ты, дорогой юноша, являешься членом царской семьи. По некоторым причинам тебя удалили из семейства и поручили мне тебя воспитывать.

Мальчик с удивлением смотрел на Афанасия и не говорил ни слова. Но видно было, что информация с невероятной скоростью производит работу в его голове.

– Больше я тебе сегодня ничего не скажу, – закончил Афанасий. – А узнанное держи со страшной силой за зубами. Если ты еще не понял, в какой стране живешь, поверь мне на слово. Ты ведь знаешь, я слов на ветер не бросаю. Под пыткой никому не говори, что от меня услышал. Не дай тебе Бог!

Он махнул рукой, выпроваживая мальчика из комнаты. Мальчик вышел. Но Афанасий после секундного раздумья окликнул его:

– Дмитрий! – Мальчик вернулся. – Подожди. Я покажу тебе одну вещицу.

Он вытащил из ящика рабочего стола красивую черного дерева шкатулку с золотыми цветочными узорами на крышке и вынул небольшой, но тяжелый нательный крест на золотой цепочке, украшенный искрящимися камнями.

– Это твой, смотри, – показал он крест мальчику. – Скоро я тебе его отдам навсегда.

Дав юноше подержать драгоценный предмет, он вновь убрал его. Но положил не на место, а в середину раскрытой огромной книги на столе, которую читал.

Это было Евангелие.

– Иди!

В этот же день он позвал в кабинет Копнина.

Если сам Афанасий поменял образ жизни, никуда не ездил, то Копнина и Жука он постоянно безжалостно гонял из одного конца страны в другой. И давал Копнину одно поручение сложнее предыдущего.

Они недолго проговорили в кабинете при закрытых дверях. Копнин вышел и сразу велел Жуку закладывать карету.

За всеми этими движениями внимательно наблюдал Симеон. «Они взяли карету, а не коляску, – рассуждал он. – Значит, их поездка связана с человеком. Афанасий лично беседовал с Дмитрием, минуя меня, значит, начинается новый виток интриги».

Он чувствовал что-то непривычное в воздухе. А все непривычное в Русии всегда означало только одно – опасность. Только опасность, и ничего другого.

И в этот день к вечеру у Афанасия Нагого в кабинете состоялся еще один необычный разговор. С доктором Симеоном.

Мрачный и уже слегка запьяневший Афанасий с удивлением смотрел на визитера. Они не договаривались о встрече:

– Что тебе надо, доктор?

– Афанасий Федорович, когда ближайшая оказия в Москву?

– Оказия? – удивился Афанасий.

– Точно, оказия.

– А для чего?

– Надобно передать знак одним людям.

– Куда?

– На немецкий гостевой двор.

– Что за знак?

– Так, весточка. Она должна прийти. Иначе там будет большое беспокойство.