Героическая тема в русском фольклоре - Александр Орлов

ГЛАВА V

ПОВЕСТИ О КУЛИКОВСКОЙ БИТВЕ

Большого развития историческая повесть достигла в Москве в конце XIV — начале XV века в связи с определившимися преимуществами Московского княжества над остальными областями северо-восточной Руси. Поэтому московское историческое повествование проникнуто оправданием права Москвы на общерусское значение. Выразителем этой идеи в первую очередь явилась летопись, собиравшая в свой состав повести с такой тенденцией.

К первому появлению московской повести относится летописный рассказ о побоище в 1371 году между войсками Дмитрия Ивановича Московского и Олега Ивановича Рязанского, деятельного противника намечающейся гегемонии Москвы. По словам этой повести, «рязанцы, суровые человеци и свирепые людие, высокоумни суще, вознесшеся мыслью и возгордевшеся величанием, и помыслиша высокоумием своим и реша друг к другу: не емлите с собою ни щита, ни копья, ни иного никоего же оружия, но токмо с собою емлите едины ужища (веревки), коегождо изимавше Москвич да есть вы чем вязати, понеже суть слаби, страшливы и некрепци. Наши же (москвичи) со смирением уповаша на Бога, крепльшего в бранех, и мы не в силе, но в правде; даеть победу и одоление Бог же, видя сих смирение и онех гордость». Так по средневековой манере объясняет победу москвичей автор, начитанный в библейской литературе.

Случившееся в 1379–1380 году нашествие золотоордынского хана Мамая закончилось «Мамаевым побоищем» на Дону (при устье реки Непрядвы на Куликовом поле), которое послужило сюжетом целому ряду повестей. Но это не удивительно, потому что тогда впервые московский князь сумел объединить для борьбы с татарами войска многих княжеств и тем достиг победы над полчищами всей Золотой Орды, приведенными самим ее ханом.

Основных повестей о Мамаевом побоище четыре. Из них одна краткая, в характере той официальной летописи, для которой писана; другая — обширная, под стиль риторически развитой летописи более позднего периода; третья — житейского типа, прославлявшая победоносного руководителя русских войск, и, наконец, четвертая — стремившаяся восстановить стиль «Слова о полку Игореве». Была ли она назначена для включения в летопись — сказать трудно.

Краткая и, по-видимому, старшая повесть условно названа «летописной». Возникла она, вероятно, не сразу после события и помещена была в летопись не позднее второй четверти XV века. Ко времени составления повести многие детали происшедшего уже стерлись в памяти, почему рассказ и вышел не вполне содержательным. Недостаток фактических деталей автор «летописной» повести восполнил заимствованием из официального церковного поминания, из Синодика, в котором были перечислены убитые с Мамаем князья, воеводы нарочитые и бояре, причем в заимствовании отсюда повесть допустила неточности. Видно, затем, что московская книжность еще не успела выработать своей поэтики, вследствие чего повесть не вполне оригинальна, будучи составлена при помощи общих риторических мест предшествующей летописи и в особенности на основании жития Александра Невского. Кое-что заимствовано и из переводного Хронографа.

Охарактеризуем вкратце содержание летописной повести «о побоище, иже на Дону и о том, князь великий како бился с Ордою».

Осенью 1379 года пришел на Русь «Ордынский князь Мамай со всеми прочими князьями Ордынскими и со всею силою Татарскою и Половечскою». О половцах здесь упомянуто, конечно, по летописной традиции. В единой думе с Мамаем был нечестивый литовский князь Ягайло Ольгердович и Олег Иванович, князь Рязанский, «велеречивый и худой» («придет ему день Господень и суд» — грозится московский летописец). Собираясь итти на великого князя Дмитрия Ивановича и брата его Владимира Андреевича (Серпуховского), Мамай напомнил своим «темным» князьям победоносные времена Батыя и сослался с Ягайлом и Олегом, чтобы стать у Оки на Семенов день (т. е. в первый день сентябрьского нового года по старому счету). Здесь идет целый ряд эпитетов, позорящих Олега за союз с «треглавыми зверями» — татарами и с «поганою» Литвою: «льстивый сотоньщик, дьяволь советник, душегубивый изменник» и т. д.

Отказав Мамаю в заключении нового, более тяжелого (вассального) договора, Дмитрий Московский молится (цитатами из жития Александра Невского) об избавлении от «сыроядец сих», посылает по брата своего Владимира Андреевича Серпуховского, по всех князей русских и воевод и побуждает их итти «противу окаянного сего и безбожного и нечестивого и темного сыроядца Мамая за правоверную веру крестьянскую и за святые церкви и за вся младенца и старца и за вся христианы». Молится он и о возмездии Олегу — «Святополку Новому».

Когда русские войска (свыше 150 тысяч) с пришедшими на помощь двумя удельными князьями Ольгердовичами перешли через Оку в Рязанскую землю, во всех чадах «зане пошли с великим князем за всю землю Русскую на острые копья». Это трогательное сравнение с неутешной матерью-Рахилью едва ли найдено в книге пророка Иеремии самостоятельно. Тут следует предположить посредство одного югославянского памятника, вошедшего в Хронограф.

Пока русские войска колеблются, переходить ли Дон, Мамай «возъярися зраком и смутися умом и распалися лютою яростию, яки аспида некая гневом дышуши». Здесь чувствуется стиль агиографических изображений христианских «мучителей».

Узнав о похвальбе Мамая в речи к татарским войскам, Дмитрий опять молится о помощи против Мамая, приступающего, «аки змий ко гнезду», пришедшего из пустыни «пожрети» русских, «аки некая ехидна прыскающи». Войска исполнились, русские воеводы «облекошася койждо во одежа своя местная», «яко основанию земному уподвизатися от множества сил». Это гиперболическое выражение о количестве войска, в основе идущее из Библии и через переводы греческих произведений попавшее в летопись, в данном случае заимствовано из жития Александра Невского. Тут же, да и выше, термин «местный» указывает на знакомство автора (редактора) с Хронографом.

Русские перешли за Дон «в поле чисто, в Мамаеву землю, на усть Непрядвы» (следует текст молитвы). Утром стали появляться «поганые Половцы» (то есть татары) и начали наступление: «Земля тутняше (гудела), горы и холмы трясахуся от множества вой бесчисленных… и орли собирахуся, яко же есть писано (в Евангелии): где бысть труп, тут же и орли». «И внезапу абие соступившася обе велиции силы вместе на долг час, и покрыша полки поле, яко на 10 верст, от множества вой; и бысть сеча зла и велика и брань крепка, и трус (сотрясение земли) велик зело, яко от начала миру такова сеча бывала великим князем русским, яко же сему великому князю Дмитрию всея Руси». Эта картина боя может считаться «передвижной», элементы ее рассеяны по разным векам и местам летописи. «Бьющимся же им от шестого часа до девятого и прольяша кровь, аки дождевная туча… Рече же к себе Мамай: власи наши растерзаются, очи наши не могут огненных слез источати, языци наши связаются, гортань ми пресыхает, и сердце раставает, чреслами растерзаются, коленеми изнемогают, а руцеми оцепеневают». Подобное изображение отчаяния встречается в переводном Хронографе применительно к Валтасару. Рыдали и москвичи, многие неопытные («небывальци») задумали бежать, а не вспомнили, как друг другу говорили мученики: «Братье, потерпим мало — яра зима, но сладок рай, страшен мечь, но сладко венчание». Наконец, небо послало свою помощь: «Видеша бо вернии (верующие), яко в девятом часу бьющеся ангели помогаху христианам и святых мученик полк (Георгия Победоносца, Дмитрия Солунского, Бориса и Глеба), в них же бе воевода вышнего полка, архистратиг Михаил». «Видеша погании Половцы тресолнечный полк и пламенные их стрелы, яже идуть на них, безбожнии же Татарове от страха Божия и от оружия христианского падаху».

Вмешательство небесной силы в решение боя восходит и к античной, и к библейской традиции и не раз использовано средневековой литературой и в Византии, и в Западной Европе. Русская летопись знала этот мотив с XI века.

Ужаснувшийся Мамай говорит своим: «Братье Измаиловичи, беззаконнии Агаряне (автор не учуял неуместности такого прозвища, что бывает и в фольклоре), побежите неготовыми дорогами». Итак, все они побежали, «гоними гневом Божиим». Это тоже библейская формула, усвоенная средневековьем. Идет перечисление убитых князей и вельмож, в основе по Синодику. У самого великого князя Дмитрия доспех оказался бит и язвен, «но на телеси его не бяше язвы никоея же». То же самое говорится о тверском князе Михаиле Ярославиче, что указывает на заимствование Московской летописью из Тверской. Дмитрий уцелел, несмотря на то, что бился на первом соступе напереди, когда татары окружили его «аки вода многа обаполы». Автор повести здесь рассуждает подобно своим предшественникам-летописцам, что нашествие иноплеменников бывает «грех ради наших» и т. п. Узнав о победе русских, Ягайло, опоздавший к бою всего на день, тотчас бежал с своею Литвою, «никым же гоним: не видеша бо тогда князя великого, ни рати его, ни оружия его, токмо имени его Литва бояхуся и трепетаху». (Боязнь имени — летописный шаблон.) Князь же великий Дмитрий с братом своим Владимиром, ставши в ту ночь «на поганых обедищах, на костех Татарских, утер поту своего (обычное выражение летописи) и отдохнув от труда своего, велико благодарение принес Богу» (следует молитва), похвалил дружину и возвратился в Москву с добычею (стада коней, верблюдов и волов, доспехи, порты и обоз). Хотел было он послать на Олега рать, но тот бежал из своей отчины. Дмитрий сажает там своих наместников. Повесть заключается рассказом о судьбе бежавшего Мамая, сведения о чем заимствованы, по-видимому, из югославянских источников.