Ржавчина - Екатерина Леткова

— Я думалъ, вы опять расхотѣли, — заговорилъ Бѣжецкій.

— Не нашли съ чего начать кромѣ упрека!…- сказала Анна.

— Не сердитесь, я вѣдь такъ… Я ужасно радъ, что вы пришли… Я боялся, что вамъ кто-нибудь помѣшаетъ.

— Кто же можетъ?

— Шатовъ, напримѣръ…

— Онъ былъ… Я не приняла.

— Не приняли?… Очень хорошо.

— Что же тутъ хорошаго? — раздраженно спросила она.

— Вы не въ духѣ? — не отвѣчая на ея вопросъ, спросилъ Бѣжецкій. — Отчего?

Она молчала.

— Во-первыхъ, мы еще не поздоровались… Снимите перчатку съ руки и здравствуйте.

Анна не дала ему поцѣловать руку.

Дорога до ресторана ей казалась длинна невозможно. Она то и дѣло протирала запотѣвшее окно, чтобы видѣть, гдѣ они… Наконецъ, вдали показалось освѣщенное зданіе. Сквозь частую сѣтку падавшихъ капель тускло свѣтили десятки фонарей ресторана. У воротъ два извощика дремали, спрятавшись въ пролетку. Лошади, точно пришибленныя дождемъ, стояли понуривъ голову.

Они въѣхали во дворъ. Швейцаръ ловко отворилъ дверцу кареты. Свѣтъ отъ фонарей ворвался въ нее и освѣтилъ Анну; ей хотѣлось исчезнуть.

— Я не пойду, — сказала она по-французски.

— Что за ребячество… Я вамъ ручаюсь, никто не увидитъ.

Анна выскочила изъ кареты и, низко наклонивъ голову, вся съежившись, быстро вошла на крыльцо.

Въ отдѣльныя комнаты надо было проходить корридоромъ. Дверь въ общій залъ была отворена. За столиками сидѣли цыганки и, въ ожиданіи посѣтителей, пили чай, курили, зѣвали, а нѣкоторыя дремали, положивъ голову на столъ.

Анна не видала ихъ. Передъ ней промелькнула отворенная дверь въ залу; тамъ сидѣлъ кто-то… Ей стало еще страшнѣе. Она быстро вбѣжала но лѣстницѣ и тамъ остановилась въ корридорѣ, не зная куда идти.

— Ѳедору Михайловичу кабинетъ, — громко сказалъ провожавшій ихъ человѣкъ.

Лакей, дремавшій на стулѣ, быстро вскочилъ и повелъ Анну и Бѣжецкаго. Онъ ввелъ ихъ въ темную комнату и поспѣшно сталъ зажигать люстру и канделябры.

— Нѣтъ, не стоитъ все это! — невольно вырвалось у Анны, какъ только они остались одни.

— Что это? — не понялъ Бѣжецкій.

— Не стоитъ такого волненія и страха то, что я пріѣхала съ вами сюда, — раздраженно проговорила Анна.

— Мнѣ остается только кланяться и благодарить, — обидѣлся онъ.

Оба замолчали. Дождь мѣрно и монотонно колотилъ по крышѣ и въ стекла.

Не разгорѣвшіяся свѣчи тускло освѣщали большую комнату, обитую красными обоями съ золотыми разводами, съ красными кретоновыми занавѣсями и такою же мебелью. Дешевые канделябры блестѣли во всѣхъ углахъ.

Въ корридорѣ слышались шаги и шепотъ прислуги. Аннѣ этотъ шепотъ казался оскорбительнымъ. „Они говорятъ обо мнѣ“, — думалось ей. Вошелъ лакей татаринъ съ гладко припомаженными волосами и равнодушнымъ до тупости лицомъ. Ей показалось, что онъ нарочно дѣлаетъ такое безстрастное лицо, чтобы не выдать, что онъ все понимаетъ.

Бѣжецкій отдалъ приказанія. Лакей удалился.

Анна продолжала сидѣть неподвижно.

Бѣжецкій подошелъ къ ней.

— Вы точно сердитесь на меня, — сказалъ онъ, садясь рядомъ съ ней.

— Я на себя сержусь, — отвѣтила она, — зачѣмъ я пріѣхала сюда… Къ чему?…

— Стоитъ говорить о такихъ пустякахъ.

— Хороши пустяки…

— Конечно… Что вы преступленіе какое-нибудь сдѣлали, что ли? Пріѣхали тихо, скромно поужинать… Не все ли равно, еслибы мы съ вами сидѣли вдвоемъ у васъ въ комнатѣ, или здѣсь? — Рѣшительно все равно.

— А что скажутъ, если увидятъ?

— Во-первыхъ, никто не увидитъ… А во-вторыхъ, еслибъ и увидѣлъ, не все ли вамъ равно, „что скажутъ“, если вы сами сознаете, что не дѣлаете ничего дурнаго… Повѣрьте, если захотятъ, и ничего не зная, ничего не видя, скажутъ… Про кого только не говорятъ… Про старухъ — и про тѣхъ сколько сплетенъ… Анна Николаевна, неужели васъ это можетъ волновать и безпокоить?

— А вотъ эти люди… лакеи, что они обо мнѣ подумаютъ.

— Повѣрьте, что этотъ народъ такъ привыкъ ко всему здѣсь, что и не обратитъ ни малѣйшаго вниманія на насъ съ вами…

А шампанское въ бутылкѣ все убывало. Съ каждымъ бокаломъ уголъ зрѣнія Анны измѣнялся.

Самый пріѣздъ въ ресторанъ показался дѣломъ обыкновеннымъ. Въ самомъ дѣлѣ чего бояться?… „Что скажутъ“ — велика важность! Про всѣхъ говорятъ. Будь хоть святая, въ покоѣ не оставятъ.

Сначала казалось „позвать цыганъ“ — невозможно. Они увидятъ, залопочутъ что-то про нее по-цыгански, — отъ одного этого провалиться можно… Ну, и пусть лопочутъ… Пріѣхала, ужинаетъ… Пусть осуждаютъ… Пусть приходятъ…

Лакей пошелъ звать цыганъ… Ей какъ будто опять стало неловко: столько паръ чужихъ глазъ увидятъ ее… Она залпомъ допила бокалъ. Бѣжецкій подлилъ ей еще.

Пришли цыганѣ. Мужчины серьезно и даже угрюмо поклонились и стали шумно разставлять стулья полукругомъ. Цыганки привѣтливо улыбались Бѣжец5ому и мелькомъ глядѣли на Анну.

— Забыли вы насъ совсѣмъ, Ѳедоръ Михайловичъ, — сказала одна изъ старыхъ цыганокъ, подавая Бѣжецкому руку.

Зашумѣли, задвигали стульями. Цыганки сѣли въ рядъ, басы стали сзади. Теперь всѣ почти въ упоръ смотрѣли на Анну. Двумъ молоденькимъ она видимо понравилась: „Явхи, явхи“, — слышала она и, въ смущеніи, опускалась губами къ бокалу.

Потомъ запѣли. Надтреснутые голоса и фразировка заставляли пробѣгать морозъ по кожѣ.

Бѣжецкій не спускалъ своихъ красивыхъ синихъ глазъ съ Анны.

Затѣмъ все спуталось… Старая цыганка пѣла низкимъ контральто какую-то пѣсню, гдѣ упоминалась „сущность бытія“, за ней другая, помоложе, спѣла что-то о „глянцѣ“ въ глазахъ.

Аннѣ было и смѣшно, и хорошо. Когда цыганѣ ушли, въ воздухѣ осталось что-то дикое и горячее.

Она уже не отнимала своихъ рукъ изъ рукъ Бѣжецкаго. Онъ сѣлъ на диванъ рядомъ съ ней.

Анна, какъ будто, не замѣчала этого.

Разговоръ шелъ отрывочно и, наконецъ, совершенно замолкъ.

— Когда я проснулась сегодня, — закончила она свой разсказъ, — я не разомъ вспомнила все это, а потомъ стала собирать по кусочкамъ… И вотъ теперь вы застали меня, я лежу и терзаю себя этимъ воспоминаніемъ. Я измучила себя, и мало еще… По дѣломъ мнѣ…

— Да вы любите его?

— Въ томъ-то и дѣло, что я не знаю этого… Иногда мнѣ кажется, что я очень, очень люблю… Вотъ тогда, какъ онъ сказалъ, что поѣдетъ на этотъ пикникъ, мнѣ стало такъ страшно потерять его, что я не знаю, на что бы рѣшилась, только остановить бы его… Мнѣ казалось, втянется онъ опять въ этотъ омутъ и для меня будетъ потерянъ… А вотъ теперь, когда я говорю съ вами, или сама спокойно подумаю, онъ представляется мнѣ такимъ пошленькимъ, такимъ мелконькимъ… Кажется, его совсѣмъ не за что любить… И вотъ это меня и мучитъ. Вы правду сказали мнѣ, что я вся — одно противорѣчіе, начиная съ внѣшней моей обстановки и кончая любовью…

Вѣра уѣхала въ этотъ же вечеръ въ свое захолустье. Весь день она провела съ Анной и много говорила съ ней. Анна удивительно объективно съумѣла охарактеризовать себя. Вѣра замѣтила ей эту особенность умѣть взглянуть на себя со стороны. Анна обѣщала ей писать такъ же безпристрастно и искренно обо всемъ, что съ ней ни случится.

За обѣдомъ онѣ перешли на „ты“ и Вѣра разсталась съ ней, унося съ собой тяжелое чувство жалости къ этому восемнадцатилѣтнему созданію.

Прошло два мѣсяца. Вѣра не знала, что сдѣлалось съ Анной. Наконецъ она получила большой коленкоровый конвертъ съ тремя печатями и заграничною маркой.

Ницца, 27 декабря 187… года.

Какъ ты должна удивиться, Вѣра, получивъ это письмо изъ Ниццы! Какъ я сюда попала, зачѣмъ, съ кѣмъ, ты все это сейчасъ узнаешь.

Прежде всего я должна сказать тебѣ, что я счастлива, счастлива такъ, какъ и не воображала никогда; кругомъ тепло, свѣтло, хорошо, а главное — есть человѣкъ, который любитъ. Для меня это главное. Какъ давно я добивалась этого! И за то какъ я цѣню теперь любовь моего Ѳеди.

Я уѣхала изъ Петербурга должно-быть навсегда. Тотъ вечеръ, послѣ котораго я, глупая, такъ много плакала, устроилъ мое счастье. Ѳедя полюбилъ меня сильнѣе и больше сталъ вѣрить въ меня. Но меня убивала эта ложь, которой мы должны были окутывать нашу любовь. Ты вѣдь знаешь, какъ я не люблю лгать. Для меня была страшнымъ мученіемъ эта постоянная маска холодности, которую я должна была надѣвать при чужихъ. Но пока Никсъ былъ за границей, — все еще было сносно. Онъ пріѣхалъ въ началѣ ноября, веселый, довольный и ласковый, какъ никогда. Привезъ мнѣ множество подарковъ, просилъ прощеніе, что долго заставилъ меня скучать, и сталъ больше прежняго сидѣть дома. Что съ нимъ сдѣлалось — я не понимаю. Я видѣла хорошо, что онъ не полюбилъ меня больше прежняго, но въ немъ говорило что-то въ родѣ раскаянія. Жаль, что немного поздно. И чѣмъ ласковѣе онъ былъ со мной, тѣмъ тяжелѣе мнѣ становилось. Къ тому же свиданія съ Бѣжецкимъ стали невозможны. Я запутывалась во лжи все больше и больше, и въ одинъ прекрасный вечеръ рѣшила все сказать Николаю, хотя Ѳедя былъ, почему-то, противъ этого. Теперь онъ и самъ въ восторгѣ, что мы устроились здѣсь, вдали отъ людей, отъ сплетенъ и грязи… Ему было жаль оставить Петербургъ, — у него тамъ живетъ мать, къ которой онъ очень привязанъ. А мнѣ некого было жалѣть. Моя милая мамаша не хочетъ и знать меня; она теперь блаженствуетъ гдѣ-то на водахъ съ тѣмъ баритономъ-французомъ, котораго ты видѣла у насъ тогда, въ Парижѣ, два года назадъ.