Время — московское! - Александр Зорич

— Я знаю. Беру их на себя. Назовите ваш будущий курс, чтобы я знал где догнать вас потом.

«Куда тебе, дитя прерий, тягаться с четверкой, а то и шестеркой «Абзу»? Уделают они тебя. И хорошо еще, если не всухую».

Впрочем, до этого ли мне? Если товарищ Дантес хочет отдать свою жизнь за товарища Пушкина — имеет право. И уж подавно имеет право не выслушивать нудные нотации о том, что гибель его будет бесславна и бессмысленна.

— Генеральный курс сто восемьдесят и так до самого полюса. Скоро высоту наберем, иначе топлива не хватит. Как поняли, Данкан?

Но парень исчез из эфира так же внезапно, как и появился. Зато вернулся Меркулов. Правда, говорил он так, будто при каждом слове в него вбивают по гвоздю и ему приходится замолкать, чтобы перетерпеть очередную вспышку боли.

Собственно, так ведь и было: нейроблокада переставала действовать.

— Вот. А ты. Говорил. Валить. Наш парень. Российский.

— Американский, раз уж на то пошло. Как рука?

— На хер рука. Новую. Куплю.

— Нам еще часа два лететь. И на полюсе там невесть что. Может, вернешься, пока не поздно? Тебе в стационар надо, а не это вот.

— Отставить.

Что ж, визиволлен, как сказал бы Людгер Ходеманн.

— «Ксенофонт», «Ксенофонт», вызывает Александр Пушкин, гвардии лейтенант российского военфлота… Вызывает лейтенант Пушкин, позывной «Лепаж»… Эскадрилья И-02 19-го отдельного авиакрыла, преобразованного в начале марта во 2-е гвардейское… Борт приписки «Три Святителя»… Вызывает Пушкин… Уникальную сигнатуру позывного дать не могу, нахожусь на чужой машине…

Эту шарманку я прокрутил раз двадцать, ответом же мне служила многозначительная тишина.

Передачу вел в самом широком диапазоне, на предельной мощности. Мои цифровые свисты, треск и пришепетывания слушала небось целая флотилия конкордианских фрегатов. Чтобы расшифровать мою трепотню, им требовалось не меньше пяти часов, а вот запеленговать свистуна было делом двухсекундным.

Я сменил пластинку.

— Твою мать… Так твою мать и этак за ногу, «Ксенофонт»… Вызывает Пушкин… Это не шутка, такая у меня фамилия… Сигнальных фоторакет не имею… Нет у меня ваших драных сигнальных фоторакет, понимаете?..

Какая разница, что говорить, если эти ребята все равно не слышат?

— «Ксенофонт»! Отзовитесь, сперматозоиды, у нас с напарником топливо на исходе… «Ксенофонт», падаем через пятнадцать минут… Через пятнадцать минут амба, понятно вам, козлы драные?..

А если слушают все-таки, но не могут ответить?

— Вот что, «Ксенофонт», я скоро из эфира уберусь и надоедать вам перестану. Так вы уж потерпите еще немного, примите устное донесение. Один ваш курьер, старлей Кабрин, дотянул до Глетчерного…

Дальше я рассказал все обстоятельства своего ультракороткого знакомства с Кабриным. Поведал о том, как мы с Меркуловым честно пытались доставить послание Иноземцева адресату. И как нас, двух идиотов, одного раненого, а другого контуженного, чувство долга привело на ледяной край мира, где не оказалось ничего и никого, даже врагов.

Закончил я свою речь, адресованную звездам и туманностям, следующим образом:

— В общем, я не думаю, что главком Пантелеев пришлет сюда флуггеры с полномочными курьерами. Потому как обстановка аховая. За космодром «А» расписываться не буду, я его сегодня не видел. На летном поле «Б» полтора часа назад уже шло встречное танковое сражение. К Глетчерному со стороны озера двигались крупные силы противника. Поэтому вы должны действовать немедленно и притом на полную катушку. Мои сведения может подтвердить капитан-лейтенант Меркулов, который пилотирует соседний «Дюрандаль».

Меркулову было в тот момент не до меня. Его прессовала невыносимая боль в сожженной руке, но он все-таки нашел в себе силы прошипеть сквозь сжатые зубы:

— Меркулов — я. Правильно. Пушкин. Говорит. Бейте. Гадов.

— Ну все, «Ксенофонт», я закончил. Слышали вы меня, не слышали — прощайте.

Ад начинается по ту сторону надежды — вот что я понял, когда мигающий зеленый глазок открытой сессии погас.

Мы с Меркуловым находились в ближнем космосе почти точно над Южным полюсом. Топливо заканчивалось. Достичь первой космической скорости и перейти в полноценный орбитальный режим мы уже не могли.

Долой ложную скромность — мы с Меркуловым совершили подвиг. Невероятный и удивительный. А чтобы мы смогли спокойно долететь до полюса, другой невероятный и удивительный подвиг совершил Дантес.

И все это совершенно без толку. С тем же успехом мы могли втроем дуться в картишки.

А ведь я полдуши отдал за то, чтобы сюда долететь! Седину нажил!

Летели, показалось, целую жизнь. В полном радиомолчании.

Изредка я нервно позевывал, потягивался, ерзал. Никогда раньше мне не доводилось летать, на флуггере без скафандра. От этого мысли в голову лезли исключительно уместные.

О катапультировании без скафандра на высоте свыше восьми километров не может быть и речи — в условиях исчезающе малого давления кровь закипит прямо в сосудах. А если я спущусь на средние высоты и катапультируюсь там, то поверхности, пожалуй, достигну. Где и замерзну насмерть, ведь спасателей никто не пришлет.

Эти соображения отравили мне весь полет до полюса. А когда я не смог докричаться до «Ксенофонта», стало мне совсем худо.

«Что делать?!. Что?!. Пойти на вынужденную?.. Попытаться сесть?.. В эту мешанину трещин, расселин, торосов?.. Ну даже сядем мы с Меркуловым… В кабине «Дюрандаля» можно протянуть еще сутки… Да и то не факт. Она-то герметичная, но чем мы будем греться, когда заглушим двигатели?!»

— Саша. Клоны. — Меркулов продолжал свои вынужденные упражнения в краткости и был не очень-то внятен, но одного взгляда на радар мне хватило, чтобы понять: никаких посадок не будет.

Будет последний бой. К нам приближались клонские истребители — не менее полной эскадрильи. И это даже здорово.

— Принимаем бой, Богдан?

— Какие вопросы.

— Товарищи, приказываю: от боя уклониться. Вас прикроют. Даю телекодом координаты точки встречи.

— Ты. Что? Крыша. Едет?

— Это не я, Богдан! Не я! Ты понял?! Понял?! Это «Ксенофонт»! Дает посадку!

— Понял. Не ори.

Многим розам радости было суждено распуститься в моем сердце в ту минуту, как говорят в Конкордии.

Из ничего… из пустейшего, радарами насквозь прохваченного пространства, совсем близко от нас, возникли полтора десятка отметок, хором ответившие запросчику: «Свои!»

Самая жирная отметка принадлежала Х-крейсеру, остальные — «Орланам».

Затем, на четвертом канале, я услышал уж совсем невероятное:

— Здесь младший лейтенант Данкан Тес. Как слышите?

— Б…! Данкан?! Ё………!

— Зачем вы ругаетесь? Что я сделал неправильно?

— Дантес, родной, ты где?!

— Шесть ноль сзади вас. Высота два два.

— Лови телекодом точку посадки!

— Это чистый космос.

— Там авианосец. Наш авианосец!

— Спасибо. Не могу лететь. Топливо ноль.

— С этого же надо начинать! Дай мне свои координаты, только точно, и если ты в скафандре — катапультируйся!.. Э, нет, стой, погоди! Один вопрос: как ты смог?!

— Что?

— Ну там же полно аспидов было?!

— Семь. Все порваты в клочки. Я правильно говорю?

— Замечательно ты говоришь! Семь аспидов?! Ты сам их сбил?!

Тут вклинился тот же сухой, отстраненный голос с борта «Ксенофонта»:

— Гвардии лейтенант Пушкин, я понимаю ваши чувства, но прошу вас помолчать хотя бы до посадки.

— Хорошо… А, главное! Вы координаты парня к северу от нас сняли? Данкана Теса?

— Да.

— Точно сняли? За ним надо обязательно выслать спасательный флуггер!

— Вышлем. И хорош трепаться! Р-расчирикался…

Глава 4

Невесомость

Январь, 2622 г.

Планетолет «Счастливый»

Большой Космос

— Ты плакала? — спросил Таню чоруг на чистейшем русском языке.

Вопреки Таниным опасениям, чоруг оказался весьма гостеприимным хозяином. Он любезно встретил ее у стыковочного шлюза и проводил в ванную комнату — на «Жгучем ветерке» в отличие от «Счастливого» она была достаточно просторной.

«Ванная», как и следовало ожидать, оказалась своеобразной. Там стояли четыре глухих цилиндра в рост чоруга, круглый стол с бугристой поверхностью, несколько механических опахал и сравнительно яркие светильники. Благодаря тому, что некоторые гигиенические процедуры чоруги выполняют при желтом свете, в ванной можно было устроить особое, компромиссное освещение — приемлемое для человеческой психики и терпимое для самих чоругов. В других помещениях «Жгучего ветерка» с этим было сложнее.

— Да, плакала. Только откуда ты знаешь?

— Ты употребляешь неверное слово. Я не «знаю», я — «вижу»!