Журнал «Вокруг Света» №12 за 1988 год - Вокруг Света

Оказалось, однако, что эта работа родилась под влиянием обстоятельств скорее грустных, чем радостных. Через подворье Сколоздры проложили железную дорогу, отчего теперь его дом опасно сотрясают проносящиеся мимо поезда. Хозяина же вызвали во Львов и пообещали дать квартиру в Стрые, когда закончат там новый дом. Возвращаясь из Львова, Сколоздра, как он сам говорит, «представил себя в этом железобетонном склепе» и загрустил. Тут и зародилась мысль: сделать автопортрет в родном селе, пока не всю красоту извели.

— Какие вербы у нас росли,— вздыхает Сколоздра.— Вырубили все, когда мелиорацию делали, а ныне в колхозе ни урожая, ни красоты. Из Днестра раньше воду пили, а теперь хиба ж вода — одни промышленные отходы... Ну а у меня во дворе и сейчас с весны до осени все цветет. Вот я и представил себе, как хорошо быть народным мастером — среди такой красоты, конечно.

При всей условности и аллегоричности сюжеты картин Сколоздры не оторваны от карпатской природы, от народного быта. Спрашиваю:

— Что это за ангелочки там у вас летают, Иван Николаевич?

— Та ни,— смеется он,— то ж дивчатки с дудариками маленькими. Есть у нас песня такая «Диду мий, дударику», вот и на картине Дид играет на дуде, вокруг веснянки, цветет все. А в фантазии народного майстора все летают. Если б дивоньки стояли, а не летали, они бы ухо старому дударю не ласкали своими тоненькими голосками.

— А куда это по карпатским снегам кони богоматерь везут?

— Та кто ж його знае — куда! Есть у гуцулов легенда — я ее знал на память, да забыл, помню только, что ктось там, идя на вечерню, бачив, как скачуть кони, ангел правит, а в санях — матерь з дытыною. Вот мне и захотелось показать их да прекрасные Карпаты. Писал эту зимнюю картину в самую горячую пору лета. А веснянку зимой. Почему — не знаю, наверное, коли дюже горяче, хочется холода, коли дюже холодно — то тепла. Человеку всегда хочется того, чего нету.

— А какая ваша самая любимая картина?

— Самые любимые еще не нарисованы. Последний год был очень трудный — мать умерла, и я почти ничего не сделал. Раньше бывало — одна еще не закончена, а другую уже починал, так хотелось рисовать. Тогда меня еще никто не знал, а теперь искусствоведы ездить стали. Один каже: «не так», другой каже: «не так»,— тут и задумаешься... А вот у друга моего и, можно сказать, крестника по ремеслу — у искусствоведа Василя Отковича — есть думка организовать выставку всего стекла, что осталось во Львовской области. Там можно будет посмотреть, сравнить — как оно развивалось...

Дело говорит Сколоздра. Очень даже интересно было бы взглянуть! Во Львове я такие частные коллекции народной иконы на стекле видел — куда там до них музейным! А ныне Сколоздра — единственный мастер, возродивший этот традиционный вид народного творчества, широко распространенный в прошлом на Украине. Да и не только на Украине. Живопись на стекле была известна в Индии, Древнем Риме, Византии, странах Центральной и Западной Европы. Из ремесленных мастерских Аугсбурга через итальянские и голландские порты картины отправлялись огромными партиями в Америку, Скандинавию, Россию. Почти все центры крестьянской живописи в XVIII— XIX веках, расцветшие в Богемии, Баварии, Верхней Австрии, Силезии, Моравии, Словакии, Галиции, возникали по соседству со стекловарнями — в лесистых местностях, где было топливо для варки калия, плавления кварцевого песка, известняка и калийных солей — основных компонентов гутного стекла. Раскатывалось оно из шариков, края были толще даже на ощупь. Писали всегда на «вогнутой» стороне, заключали икону в деревянную раму. Часто использовали стекло со свинцовыми добавками, приобретавшее со временем мистический молочный отсвет.

Искусство это чисто народное: в конце XVII века вышел указ, чтобы все иконы «портацкой» работы из церквей вынести и не принимать. Зато в темные хаты с низкими окнами иконы на стекле принесли праздник. По технике ранние из них очень близки к иконам на дереве, что висели в хатах. Продавались они на храмовых праздниках, ярмарках.

Хрупкий материал, подаривший иконе такую яркость и звонкость красок, сделал ее, увы, и очень недолговечной. Одно неосторожное движение — и... Вот почему икон на стекле дошло до нас не так уж много, и по той же причине, наверное, не найдешь нынче охотников работать в этой технике. Может, один не унывающий Сколоздра и остался.

— Должно быть, земляки ваши, Иван Николаевич, на вас молятся за то, что трудами своими такое искусство сохранили?

— Та тю, де там, в сели меня не разумиють. Вот если б я робил шось на корысть — корзины плел или хочь ту же картину, но чтоб похоже все было в точности, как на фотографии,— тогда другое дело. А так нет, не понимают. Привыкли, конечно, что теперь до меня со Львова, с Киева, с Москвы ездят, а прежде и вовсе косились.

Ну и огорошил меня Иван Сколоздра. На иных нынешних «академиков», у которых и вправду все «как на фотографии», народ валом валит, часами стоять готов, чтоб на выставку попасть, а тут под боком такой талантище, такая самобытная народная сказка течет — и чтоб хоть кто взглянуть зашел! При чем тут «корысть», при чем тут польза, опомнитесь, люди добрые, вглядитесь в портреты «портацкой» работы! Ведь в них фантазии о прекрасном времени и счастливой жизни доброго человека из села Розвадов Николаевского района Львовской области, фантазии — то самое, чего всегда не хватало людям.

...Прощаясь утром с художником, я на всякий случай пересчитал кошек.

Львовская область

Александр Миловский

Набросок к польскому пейзажу

«Каждый фрагмент Варшавы,— говорил профессор Квятковский,— ее мостовые связаны с моей жизнью. Когда сегодня я иду по Новому Святу или по любой другой улице, я думаю, сколько людей здесь ходили до меня. Думаю об их терпении, чувствах, героическом, печали... другими словами, во мне возникает ощущение целого народа. Ведь существуют человеческие лица... Я из старинных снимков посредством увеличения отбираю лица, силуэты забытых уже, анонимных людей. Когда я изучаю прошлое, для меня важен человеческий материал, который оживил бы мое воображение. Архитектура — это только абстракция, если ты не знаешь, как это связано с человеком, с людьми, которые жили до нас. Одним словом, существуют связи, они были во все века — людские массы со своей судьбой, традицией. А я всего лишь продолжение их...»

До встречи с профессором Квятковским оставалось еще целых полчаса, а я уже был в Королевских Лазенках, решил спокойно осмотреться. Но прежде подошел к Дворцу на острове, чтобы найти ту самую дверь, через которую должен буду пройти к Квятковскому и ровно в десять предстать перед ним.

В это сумеречное утро зимнего дня здесь было безлюдно, на всю округу ни души, порошит снег, и дворец с террасой стоит поперек пруда, и павильоны его выходят на твердую землю двух берегов. От дворца в легкую синюю дымку парка уходят и теряют направления пешеходные дорожки. Тихо. Навязчивая грусть. Сырость колонн... Из правого крыла дворца вышел человек в твидовой шляпе, в пальто английского покроя, приталенное, постоял, посмотрел на небо, натянул на руки перчатки и пошел по дорожке быстрой легкой поступью. И тут я бросился к нему.

— Одну минуточку... Вы так торопитесь, а я хочу спросить вас.

— Я бегу от варшавских редакторов,— бросил он на ходу, скосив глаза в мою сторону.

И вдруг остановился как вкопанный.

— Слухам...

— Вы не подскажете, как мне пройти к профессору Квятковскому?

— Вы редактор (В Польше принято называть всех журналистов «пан редактор».) из Москвы? — Человек вопросительно посмотрел на меня, и улыбка, как тень, скользнула по его аккуратненькой рыжеватой бородке.— Я секретарь профессора Квятковского. Знаю, он с вами назначил встречу на десять часов.

Показав мне нужную дверь, он посоветовал подождать внутри дворца и, снова на моих глазах впав в задумчивость, в рассеянном поклоне коснулся рукой макушки шляпы и продолжил путь.

Оглядываюсь вокруг. Вижу недалеко прижавшийся к берегу островок и на нем что-то неясное, похожее на разрушенный скалистый грот. Подхожу ближе. Открывается небольшой амфитеатр, устроенный по образцу античного театра под открытым небом. Декорации сцены в виде полуразрушенных колонн, напоминающие руины храма, естественная природа из растущих на острове деревьев. Места для зрителей на берегу. Они отделены от сцены на острове полоской воды.

Сажусь. И вновь в который раз начинаю перелистывать описание Лазенок. «Королевские, или Варшавские, Лазенки (употребляются оба названия) — это великолепный дворцово-парковый ансамбль, во второй половине XVIII века был летней резиденцией последнего польского короля Станислава Августа Понятовского. Ему-то и обязаны Лазенки своим окончательным обликом. Большой знаток искусства, он превратил прежний Уяздовский зверинец в свою загородную резиденцию»... Читаю и ловлю себя на том, что глаза мои машинально бегут по строкам проспекта, а думаю совсем о другом: почему и как я оказался здесь? Что же привело меня сюда? Рассчитываю ли на то, что Квятковский возьмет меня за руки и поведет показывать Лазенки? Или директор королевского наследства — так называл Квятковского один из моих польских коллег — поручит это кому-нибудь из вверенного ему персонала? Нет. Не рассчитывал. Хотел ли я этого? Не знаю. Возможно, сказывалось мое неприятие всякого рода запрограммированных, заорганизованных знакомств с чужой страной, когда твое счастье оказывается в руках гида с бесстрастным лицом, с хорошо заученным стерильным текстом, за которым надежно скрыто живое общение с живым человеком,— то, чего нам так не хватает в посещаемых странах... Нет. Я подсознательно ждал встречи с каким-то неожиданным человеком. Такое обычно возникает, когда человек часами бродит по чужому городу один, без «поводыря», заглядывает в уютные кафе и где-нибудь в лабиринте улиц отмечает те мелочи и детали, ту обыденность и обыкновенность, мимо которых у себя дома он проходит не замечая.