Журнал «Вокруг Света» №12 за 1988 год - Вокруг Света

— Я забыл вас предупредить, что люблю, когда мысль рождает мысль,— сказал он ласково и продолжил: — В Варшаве девятнадцатого столетия было достаточно много русских: чиновников, военных... Поляки путешествовали по России, учились в русских университетах, в Академии художеств Петербурга... Я много читаю разных воспоминаний русских людей, они были восхищены Варшавой и всякий раз по пути в Париж останавливались у нас, а некоторые застревали здесь, в Варшаве, не хотели ехать дальше. Их удерживали не только наши прекрасные женщины...

Все было! Восклицал маэстро Квятковский и снова, переводя дыхание, рассуждал, как эти люди отправляли отсюда, из Варшавы, в Россию открытки и что у поляков тоже сохранились коллекции редчайших теперь открыток, присланных из России — Петербурга, Москвы... Все это, говорил профессор, можно было бы собрать, увеличить и выставить.

— У меня здесь, в Лазенках, есть тысячи сильно увеличенных фотодокументов. Такие выставки я делаю сам. Нет, нет,— горячился он,— это нам только поможет...

Вошла женщина, та, что предлагала чай; смущенная тем, что вынуждена прервать наш разговор, сообщила шефу, что пришли люди осмотреть Дворец на острове, а кассирши нет.

— Пускайте без билета! — молвил маэстро Квятковский великодушным жестом дающего человека.— Пускайте даром!

Женщина еще не успела закрыть за собой дверь, как он вскочил, бросился вслед за ней:

— Пани Зося, позвоните студентам, передайте: у меня гость. А вы знаете, оказывается, у меня неплохое настроение,— сказал он, уже садясь в свое кресло.

И тут во мне отозвался партнер. Оценив щедрость души собеседника, я вспомнил, что когда-то учился в театральном институте, и по какой-то неясной еще ассоциации принялся рассказывать, как Константин Сергеевич Станиславский в сопровождении своего ученика Горчакова посещал Айседору Дункан в ее особняке на Кропоткинской, чтобы попрощаться с ней — она уезжала во Францию. Свидание длилось несколько минут. Говорили по-французски, долго прощались, а потом уже на скамейке Гоголевского бульвара Станиславский справился у Горчакова, что же он увидел, когда они были у Дункан? «Двух знаменитых людей»,— последовал ответ.

Великий учитель сразу уловил смятение своего ученика и признался, что они с Дункан действительно играли в двух мировых знаменитостей, только он, Горчаков, не заметил, для кого они играли. В углу сидел незаметный человек, который пишет о ней книгу...

— Хорошо! Очень хорошо! — Профессор Квятковский откровенно рассмеялся. Понятно было: проведя параллель между моим рассказом и своим поведением, он смеялся над собой, над тем, что увлекся и не избежал искушения — играть.— Стоит мне заговорить о Варшаве, во мне пробуждается актер. Я люблю, когда меня слушают, люблю рукоплескания.

Лицо его, оживленное игрой ума, говорило: я тщеславен, как бы упорно ни скрывал этого.

— Варшава моя религия! — почти вскрикнул он.— Каждый фрагмент Варшавы, ее мостовые связаны с моей жизнью. Когда сегодня я иду по Новому Святу (он умышленно назвал эту знакомую мне улицу) или по любой другой улице, я думаю, сколько людей здесь ходили до меня. Думаю об их терпении, чувствах, героическом, печали... другими словами, во мне возникает ощущение целого народа. Ведь существуют человеческие лица... Я из старинных снимков посредством увеличения отбираю лица, силуэты забытых уже, анонимных людей. Когда я изучаю прошлое, для меня важен человеческий материал, который оживил бы мое воображение. Архитектура — это только абстракция, если ты не знаешь, как это связано с человеком, с людьми, которые жили до нас. Одним словом, существуют связи, они были не только до войны, но и в прошлых веках — людские массы со своей судьбой, традицией. А я всего лишь продолжение их...

Уже сейчас, когда наша встреча с Мареком Квятковским состоялась, и прошло какое-то время, а я все еще нахожусь под впечатлением этого человека, понимаю, что его надо видеть, слышать, эффект его присутствия огромен. Он из тех редких людей, без общения с которыми трудно и одиноко жить. Квятковский заряжает такой жизненной энергией, таким вдохновением, что, встретившись с ним однажды, хочется чаще видеть его, больше говорить с ним. И еще, он добр к собеседнику добротой художника.

Родился он во Франции, в Нормандии, но стал варшавянином до мозга костей. Его родители вернулись на родину, когда он был еще мальчишкой... Довоенная Варшава осталась в его сознании городом-фантазией: «У меня есть закодированный образ довоенной Варшавы»,— говорил Квятковский... Несколько лет оккупации, потом Варшавское восстание, в котором он принимал участие четырнадцатилетним пареньком, а потом со всеми поднимал из руин свой город. По словам Квятковского, это было самое великое время в его жизни. Пройдя через него, он стал историком искусств. На его глазах оживало то, что, казалось, навсегда должно было уйти и превратиться в пыль веков. Молодому Мареку Квятковскому, подобно человеку, однажды перешагнувшему грань жизни, открылся порог прошлого, и он, будучи человеком от природы одаренным, обладающим большим трудолюбием души и ума, обрек себя на архивные странствия по восемнадцатому и девятнадцатому столетиям. И это касалось прежде всего архитектуры Варшавы. А Лазенки, как часть Варшавы, красиво связывались с любовью Квятковского к своему городу. Он принимается восстанавливать эту часть — восемьдесят гектаров земли, двадцать семь зданий, множество павильонов... Все было разрушено, запущено; во время войны здесь располагались артиллерийские позиции немцев.

День или ночь, которые не проводил Квятковский в архивах, он считал для себя потерянными.

— Меня часто спрашивают,— помню, сыронизировал вдруг маэстро,— спрашивают: где я нахожу время? Даже снимали фильм: «24 часа Марека Квятковского». Думают, я совсем не сплю.

Я напомнил профессору, что по Варшаве о нем ходит молва интересного рассказчика своих открытий.

— История,— он охотно отозвался,— дает нам очень скромный материал, и этот пробел я заполняю импровизацией некоторых фактов, мне помогают даже такие находки, как квитанции, расчеты или просто вдруг имя исполнителя штукатурных работ... Потом немного фантазии, полагаю, это тоже не повредит, тем более что какую-нибудь историю иногда трудно или угадать, или раскрыть до конца. Это то же самое, что узнать человека. Но и между людьми существует китайская стена, а я имею дело с историей, которая подвергалась всяким там трансформациям разными политиканами... Только некоторые понятия объединяют людей, и я этим пользуюсь в своих устных рассказах...

Особенно вызвал у меня преклонение перед Квятковским его рассказ, в котором он объявил короля Станислава Августа Понятовского архитектором и творцом. Сначала признался публично в одном из своих телевизионных выступлений, потом написал целую книгу на эту тему.

— Позвольте,— недоумевал я,— как же так, ведь Понятовский вроде был меценатом в искусстве?

Квятковский победно засмеялся.

— Так же меня спрашивали наши люди, а некоторые и сердились. Не я утверждаю, что он был изобретателем, говорил я, а документы, анализ архивного материала. Вот посмотрите, весь пространственный уклад Лазенок очень искусно продуман им — были вырыты пруды, переделаны, построены здания, павильоны, гостиный двор, мост с памятником королю Яну Собескому, проложены аллеи... Все это по плану Станислава Августа. Он увлекался архитектурой и сам руководил работами художников и мастеров...

Однажды, работая в архиве, профессор обнаружил план — внутреннее помещение какого-то здания. Не сразу он разобрался, что бы это могло быть. «Слушай,— сказал он жене как-то утром, проснувшись,— я видел сон. Это оранжерея».— «Что ты несешь, какая оранжерея?» — спрашивала жена Квятковского.

Профессор продолжал поиски и нашел. Его сон оказался вещим — план действительно относился к оранжерее в Лазенках. Там же в архиве он нашел инвентарный список огромного количества известных всему миру скульптур, собранных королем Станиславом Августом. Он покупал гипсовые копии за рубежом для своей Академии искусств. Где он собирался выставить их — осталось невыясненным. Квятковский все же решил исполнить королевское желание, он стал собирать скульптуры, растасканные, разбросанные вокруг Варшавы, и расставил в галерее оранжереи. Потом уже, в продолжение этой идеи, он организовал в Лазенках и галерею польской скульптуры...

Помню, Квятковский несколько раз возвращался к разговору о том, что он хочет в Лазенках создать центр культуры.

— Лазенки,— говорил он,— это особая сфера существования, особая среда воспитания людей. Где они могут приобщиться к культуре? В трамвае, автобусе или в универмаге? Здесь. У нас в Лазенках... В Варшаве в связи с большим строительством жилья и по разным другим причинам очень много сейчас пришлого населения. У них свои, другие ценности, у них нет того, что было в старой Варшаве с ее культурой, ее традициями. Новому жителю столицы ничего, например, не стоит бросить мусор под ноги, вести себя шумно там, где нужна сдержанность... Но никакими постановлениями нельзя повлиять на людей. Надо дать им пример. Какой? Вот,— горячился профессор,— в прошлом году я с утра вставал и шел собирать мусор по Лазенкам, заглядывал под кусты, обходил пруды, и что вы думаете, вижу — и мои сотрудники последовали моему примеру, не чураются этой черновой работы. Думаю, пусть работают, их корона не пострадает, тем более что корона эта бумажная. И люди видят женщин на высоких каблуках с ухоженными руками и собирающих мусор... Это на них действует. Если на территории Лазенок встречаю человека, оголившего под солнцем тело, делаю замечание: «Простите,— говорю,— оденьтесь, пожалуйста, вы находитесь в королевском парке»...